Виктор Пшеничников - Стоим на страже

Если ко всем другим молодежь привыкала трудно — в армии ведь особая форма отношений, то к Кондакову на второй же день подходили и говорили: «Николай, давай закурим». И, закурив, присаживались рядом. Сидели и молчали. Я заметил, что с Кондаковым легко молчать. Не с каждым человеком легко молчать… Этот молчаливый мост, который перекидывался между Кондаковым и сослуживцами, наверное, и можно назвать солдатской дружбой. Ведь солдаты — люди крепкие, не барышни, в любви друг другу не объясняются, на шею друг другу не бросаются. Посидели, помолчали — вот и хорошо, вроде и ближе стал тебе человек, прежде далекий, а может, и совсем незнакомый.

Впрочем, цену солдатской дружбы с Кондаковым я узнал быстро.

Возвращались из городского увольнения…

Ракеты стоят не в городах, не в поселках, и даже не в деревнях, в пустых местах стоят ракеты. Автобусы тут не ходят. Попутку тоже не всегда поймаешь. Рассчитывать приходится на себя, только на себя. Еще в городе Кондаков, отыскав меня в местном парке, спросил: «К марш-броску готов?» В общем-то я знал, на что он намекает. Привезли нас в город с дивизионной «оказией» — хлеб на тягаче из полка забросили. Обратно, на «точку», нам предстояло возвращаться на местном поезде, который жители почему-то прозвали смешно — «барыгой». Может, за его тихий ход, может, за расхристанные вагоны, которые впору было снимать в каком-нибудь фильме времен гражданской войны, может, еще за что… От железнодорожной станцийки до дивизиона предстоял «марш-бросок», как шутили старослужащие. Вроде бы и не таким большим было тут расстояние. Когда я стоял на вышке, на посту, то видел без бинокля и станцийку, и «барыгу»… Подумаешь, махануть два-три километра! И не такие расстояния уже знали мои ноги.

«Так готов к марш-броску?» — повторил еще в городе Кондаков.

«Так точно, ваше рядовое высочество!»

«Учти, будет уже ночь… Бежать надо наизусть… А там много карстовых промоин…»

«Учту, ваше рядовое величество!»

Храбрился я потому, что еще ни разу не совершал этот ночной «марш-бросок» от станцийки до «точки». Да и не хотелось пока думать о каких-то неведомых карстовых промоинах, ночной темноте, когда рядом всем своим светом и весельем гудел городской парк. Со дня моей службы прошли месяцы, я ходил по парку, будто прибыл с другой планеты, оглушенный, потрясенный. Такое бывает, когда солдат выходит в свое первое увольнение. Очень даже часто бывает.

Незаметно пролетел день. Он мне показался ужасно коротким. Наступил вечер. Пора было возвращаться в часть.

Я чуть не опоздал на «барыгу». С площадки последнего вагона мне руку протянул Кондаков.

— Помни о марш-броске, — еще раз предупредил он.

Какое там! Я забрался на третью, багажную, полку и заснул. Растолкал меня тот же Кондаков.

— Выбрасываемся!

Нам действительно пришлось «выбрасываться»: поезд, чуть притормозив, снова начал набирать ход. Да так, будто у старого-престарого тепловозика, что тащил состав из нескольких ободранных вагонов, появилось второе дыхание.

Я «выбрасывался» последним, перрончик уже кончился. Пролетев по откосу насыпи, я был задержан кустарником лесозащитной полосы. Поднялся, тьма кругом, в глаз ткни — не видно. Дождь со снегом хлещет. Впереди только трещат кусты — мои сослуживцы продираются в степь, чтобы взять курс на «точку». Пробрался сквозь кустарник и я. Осмотрелся: впереди — темно, позади — темно. Где дивизион? Куда бежать? Голоса ребят расплываются каким-то странным эхом: то справа, то слева, то вообще позади, хотя я замыкающий, за мной в вагоне уже никого не было. Да и эха скоро за свистом ветра и шумом дождя не стало слышно. Пропали и огни станцийки — видимо, я спустился в лощину. Вот это закавыка! Когда днем с вышки смотрел на станцийку, все казалось таким простым и близким, а сейчас и прожектора дивизионного, что ослепительно пылает всю ночь на позиции, тоже не видать. Будто в бочку с чернилами я окунулся. Да тут еще некстати вспомнились слова Кондакова о карстовых промоинах, куда можно ухнуть в холодную воду да и просидеть до утра. А нас помдеж предупреждал: явиться минута в минуту. Нет, конечно, можно прибыть из увольнения и пораньше, это не воспрещается, но «пораньше» из-за этого «барыги» никак не получается. На марш-бросок времени остается в обрез, ровно столько, чтобы быстрым бегом, ни минуты не теряя в пути, упереться в шлагбаум «точки». Более того, припомнились и слова Джемала Квасадзе, которые он говорил своему земляку: «Запомни, Резо, дэталь: в стэпи ямы, в ямах — волки…» Шутил он или говорил серьезно, трудно было определить. Да и ни к чему было это мне раньше. Не думал я, что придется остаться одному в этой степи, с ее карстовыми промоинами и, возможно если Джемал не разыгрывал Резо, с волками… Ситуацийка! А ну, ухну в промоину — и там сидит «дэталь» с горящими глазами? От одной этой мысли мне стало жарко в ноябрьской сырой ночи.

Не знаю, как бы я добрался до затерянной во мгле и лысых приземистых сопках «точки», и добрался ли бы вообще, не появись передо мной… Николай Кондаков. Он, видимо, вернулся, почувствовав, что я отстал. Именно почувствовал каким-то неведомым, только ему, Кондакову, присущим чувством, а не увидел, потому что увидеть, рассмотреть что-либо в этой непроглядной темени было невозможно.

— Мы не должны опоздать… Не имеем права, — тихо сказал Николай. — К двадцати одному ноль-ноль, как штык…

И он еще думает о том сроке, который указан в увольнительной и к которому мы должны вернуться в дивизион?! Конечно, час и минуты прибытия военного человека из увольнения — закон. Но ведь такая ночь… отсутствие дороги… В конце концов, может помдеж и не заметить небольшого опоздания… Николай будто догадался о моих мыслях и скупо повторил:

— Ни минуткой позже! Понял? Давай руку…

И моя рука защелкнулась в его руке, твердой и холодной, с шершавой, похожей на наждачную бумагу, ладонью, защелкнулась как в замке, обещая свободу лишь после того, как перед нами будет дивизионный шлагбаум. Кондаков успел лишь пошутить: «А теперь только переставляй ноги».

Так мы и бежали… Он — впереди, я — за ним, «переставляя ноги». И действительно, мне оставалось лишь «переставлять ноги», потому что дорогу каким-то неведомым чутьем, «наизусть», что ли, выбирал и угадывал в чернильной, прошитой струями ночи он, Николай. Если бы был день и нас кто-то увидел издали, со стороны, то наверняка бы подумал: «Два братца-близняка резвятся, бегут рука в руку». Но мы не были братьями, не были… И был не день, а промозглая ночь. И не резвились мы, а бежали на свою ракетную «точку», бежали, стараясь во что бы то ни стало выполнить этот проклятый пункт, эту настырную строчку, где было указано время возвращения в часть. У меня сбивалось дыхание — тогда Кондаков чуть сбавлял скорость. Пот заливал глаза, я чувствовал его соленый вкус языком: смешно, но у меня впервые вспотели даже губы… Пудовые от налипшей глины ботинки из удобных, привычных ноге, вдруг стали похожи на деревянные колодки, не-ет, даже не деревянные — чугунные. Ничего подобного со мной раньше не было; наш бег не имел ничего общего ни с кроссом, ни с обычным марш-броском, так как я не знал, сколько километров или метров еще осталось до дивизиона, не видел цель, а значит, не мог и рассчитать свои силы. Конечную цель, казарму, надо было, видимо, ощущать глазами, телом, не знаю еще чем, что, впрочем, было доступно сейчас только лишь Кондакову, моему ведущему… И не скрою, где-то на очередном длинном подъеме-тягуне мне пришла спасительная, но нелепая в своей неосуществимости мысль: вырвать руку из кондаковского замка, сесть на землю, отдышаться, а потом тихим шагом доковылять до «точки». Не война же, в самом деле… Не военная обстановка, чтобы так убиваться. Ну появимся на десяток минут позже, что из этого? И снова Кондаков будто угадал мою тайную мысль-мыслишку…