Виктор Пшеничников - Стоим на страже

Добавляю в мешок кислорода, прислушиваюсь, хрипы в мешке уменьшились, брызг нет. Сколько еще осталось до берега? Может быть, успею, добегу?

Перебирая трос руками, мчусь вперед.

Течение валит, сбивает с ног, бросает из стороны в сторону, но я уже не обращаю на это внимания. Только к дыханию прислушиваюсь тревожно, в мешке вновь булькает.

Непонятно почему, но трос все туже и туже прижимается ко дну. Останавливаюсь, осматриваюсь. Вокруг уже светло. Прямо на меня уставилось что-то черное, похожее на ствол пушки. Приглядываюсь, ощупываю — громадный сук дерева, а дальше, впершись корнями в песок, дыбится здоровенный коряжистый пень. В лесу под такими пнями медведи устраивают себе берлоги. Трос убегает под его растопыренные лапы.

Пробую обойти пень. Не удается. Течение валит с ног, за скользкие сучья не удержаться.

Пробую перелезть через пень — того хуже, едва не сорвался.

В мешке хрипы с бульканьем все громче и громче.

А ведь берег, наверное, совсем уже рядом? Совсем рядом!

Опускаюсь на колени и решительно проталкиваюсь за тросом под корягу. И тотчас понимаю, что допустил ошибку. Острые окаменевшие сучья, словно пиками, сжали со всех сторон. Пячусь назад, пытаюсь выбраться, но скользкие пики врезаются под ребра, намертво схватывают аппарат.

Я в ловушке!

Холодок ужаса змейками течет по телу. Хочется рвануться, закричать, сбросить навалившуюся тяжесть. Еще мгновение, и самообладание ускользнет от меня.

Неимоверным усилием пытаюсь собрать волю, сжать ее, вытеснить наползающий ужас. Мысли мечутся, разбегаются, их не остановить, не удержать. Уже не брызгами — струйками бьет в рот вода, в висках стучит.

Только бы удержать себя в руках, только бы не потерять над собой контроля!

Негромкий щелчок приводит меня в себя. Это сработал указатель минимального давления. Кислород в баллоне кончается. Его осталось на несколько вдохов.

Страх исчез, мысли четкие, обостренные.

Несколько вдохов! Это так много — несколько вдохов!

Ножом разрезаю ремни поясных грузов.

Несколько вдохов!

Обрезаю шнур сигнального поплавка.

Сразу над головой застучали моторы. Это катера, заметив неладное, спешат на помощь.

Кажется, последний вдох.

Прикрыв рот языком, медленно высасываю из булькающего мешка последние воздушные крохи.

Все, больше вдоха не будет.

Нащупываю на спасательном поясе кольцо. Резко поворачиваю его. Глухой щелчок. Резиновый пояс шипит, раздувается…

Спиной упираюсь в пень. Слышен треск ломающегося аппарата.

Вдоха не будет!

Медленно, очень медленно коряга вылезает из песка. Руки дрожат от напряжения, подламываются.

Над головой стучат моторы.

Еще, еще немного!

В глазах плывут белые блюдца.

Вдоха не будет.

Вырываюсь из плена. Толчок ногой в дно и… понимаю, что это конец. Ремни поясных грузов зацепились за аппарат и намертво приковали меня к подводной коряге. Я беспомощно повис над ней на раздувшемся спасательном поясе.

Эти короткие секунды я запомнил потом надолго. И вспоминаю их всегда с внутренним удовлетворением. Черт возьми, я выдержал этот экзамен на самообладание, не дал заполнить себя черному ужасу, не потерял контроля над своими действиями. Я боролся до последнего мгновения.

Вот почему Тропникова я считаю своим спасителем наполовину. Когда сверкнул его водолазный нож и сильные руки швырнули меня вверх, из груди моей вырвался последний выдох. Но, мне кажется, не подоспей Алексей, я еще поборолся бы, поупирался бы…

За этот экзамен по автономному хождению под водой я единственный получил тогда оценку «плохо».

Он один знал, что дошел до предела, до мертвой точки, за которой и пространство, и время теряли всякий смысл. Пройденное им только что пространство и покоренное с таким трудом время. Теперь время как бы в отместку само покоряло его, и видимое впереди пространство сокращалось до пяти, максимум десяти последних жалких шагов, которые Чупров еще в состоянии был одолеть. Дальше был мрак, темнота, неизвестность.

Лейтенант Апраксин и остальные солдаты все так же, не сбавляя темпа, бежали следом, Чупров слышал за спиной частый топот их сапог, на который земля отзывалась внятным протяжным гудом. Но дробный этот, сам по себе энергичный звук уже не подхлестывал солдата, как прежде, не торопил вперед, словно был услышан кем-то другим и относился к кому-то другому, постороннему, случайно оказавшемуся на границе в момент преследования нарушителя.

Устремляясь вперед уже по инерции, а не усилием воли, Чупров лишь боялся, что упадет у всех на виду, так и не дотянув до цели, и эта вынужденная задержка из-за возни с ним смажет все предыдущее, остановит, а то и сведет на нет так хорошо начавшийся темп погони.

Ныла онемевшая кисть руки, туго захлестнутая ременной петлей собачьего поводка — Цеза работала на совесть; ноги жестоко сводило судорогой, будто Чупров стоял не на раскаленном солнцем каменистом гребне, а плыл в ледяной воде. А в голове, пробиваясь сквозь охватившую тело боль, жило и вырастало позорное, унизительное: «Все… Больше не могу… Ноги… Подъем не осилю».

До его слуха еще доносился, впрочем мало волнуя, злой рокот стиснутой камнями реки, целиком терявшей себя в карстовой пещере с бездонным озером, которое Чупрову доводилось видеть прежде. Этот погоняемый ветром и множимый горным эхом отдаленный ворчливый грохот перекрывал, заглушая совсем, близкий противный скрежет попадавшихся под ноги острых скальных обломков гранита. Стронутые с места, обломки срывались в ущелье, по пути вздымая душную пыль и образуя опасные текучие осыпи, способные увлечь за собой и человека.

Солдат интуитивно отпрянул в сторону, и осыпь сползла уже у него за спиной, не задела.

Из всего разнообразия звуков Чупров ясно слышал только один — сдавленный звук собственного дыхания, больше похожий на свист дырявой гармони, тугое шипенье, словно горло перехватили веревкой. Окружающее теряло первоначальные свои очертания, расплывалось и уходило вовсе, сужая мир до крошечного каменистого пятачка, на котором существовали лишь он да преданная ему розыскная собака Цеза, вместе с Чупровым проделавшая столь долгий, изнурительный путь.

Все-таки его вовлекло, затянуло в новую осыпь, опрокинуло. Уже падая, физически ощущая неотвратимую близость земли, ее жесткую твердь и пыль, Чупров по-прежнему не верил, что все это происходило именно с ним: что в какой-то момент заложило уши, вокруг образовалась пустота, тугая и равнодушная, ноги подломились, будто соломенные, и он провалился в эту пустоту, как в бездонный душный колодец…

Его снесло на гребне осыпи недалеко, развернуло и прижало к выщербленному прохладному валуну. А Чупрову казалось, что это он достиг наконец желанного колодезного дна, прервавшего его тягучий безвольный полет.