Виктор Пшеничников - Стоим на страже

Старшина молча покивал головой.

— Твоими бы устами, Ганин…

Но не суждено ему было в последний раз использовать способности бывшего писаря. Не успел Ганин вывести заглавную букву на транспаранте, как раздалась команда дежурного по батарее:

— Увольняемые в запас! Построение — на улице!

В дверях Ганин столкнулся с капитаном Асабиным.

— Поздравляю с присвоением звания «младший сержант», — сказал командир и протянул руку. — Вот и придется добавлять лычки, не зря утром вопрос был…

Леша слегка растерялся. Он знал, что при увольнении в запас иногда присваивают очередное звание лучшим. Но не думал, чтобы ему…

— А теперь идите за мной. — Капитан, понимающе усмехаясь, направился в канцелярию.

Распахнув дверцы, он достал из книжного шкафа что-то плоское и легкое, завернутое в газету. И прежде чем Ганин успел догадаться, что это такое, развернул бумагу.

То была акварель, где лес и край опушки перед ним. Лес темен и строг, а солнечная поляна на его фоне безмятежна и светла. Цветы в ее траве пестреют ярко и празднично. И кажется, что суровый лес оберегает ее светлую жизнь, и невозможна она без этого строгого соседства…

— Спасибо, — только и смог сказать Ганин.

Не столько сам подарок тронул его, сколько то, что стояло за ним. Помнит, значит, капитан тот далекий день, и разговор их помнит! Сколько с тех пор было всего, сколько солдат в батарее, а вот не забыл. Задели, значит, его слова Ганина, оставили след…

Он еще раз взглянул на акварель. Прав, конечно, был капитан, все верно! И как прямолинейно, эгоистично рассуждал он сам, Ганин. Но все же, все же!.. Эх, в Суриковское бы училище Асабину поступить. Вон как написано!..

Он поднял глаза на капитана, и капитан, догадавшись, должно быть, о его мыслях, покачал головой.

— Помни. — И медленно повторил, глядя в распахнутое окно: — Всегда помни. Теперь-то ты уже во многом разбираешься…

Они стояли в пропахшей сигаретным дымом комнате, слышали, как за окном возбужденно переговаривались парни в наглаженной форме, и день был такой солнечный и радостный, что не хотелось верить: жизнь состоит не из одного только счастья.

Нет ничего тягостнее этих минут ожидания падения. Оно неизбежно. Самолет вздыблен вверх, поставлен в небо «крестом», тяги никакой — сектор газа убран до упора, — скорость падает, безнадежно падает до критической…

Никто не видит сейчас лица Николая. Он один в кабине. И хорошо, что над ним только нежная синь мая, словно небо склонилось в светлой улыбке. Ничего этого Николай не замечает.

Взгляни на него сейчас Леся — она бы не узнала! Что сталось с ее любовью! Куда девалось ощущение его молодой удали, где оно, надежное мужское плечо, к которому ей так нравилось тихонько прикоснуться щекой.

В кабине, поникнув, сидел еще совсем юноша, весь в испарине, напухлив губы, ничем не похожий на отважного рыцаря девичьего воображения.

Она привыкла видеть его уверенным в себе, с ярким румянцем на щеках, но сейчас его побледневшее лицо было серым и неподвижным, как маска; взгляд загипнотизирован медленным движением указателя скорости на циферблате прибора. Да, на земле перед девчонкой можно пройтись гоголем — не всякому дано в восемнадцать лет держаться за ручку управления легкокрылой машины, но в небе — другое дело.

— Вот смотри, скорость уменьша-а-а-ется, — нараспев говорит инструктор, будто ему этот факт доставляет удовольствие.

Капитан Хохлов сидит в задней кабине, отгороженный от Николая Одинцова плексигласовой переборкой, и видит через мутное окошко лишь тыльную часть шлемофона курсанта.

Николай отнюдь не в восторге от сообщения инструктора. Он еще замечает, как бессильно шелестит винт в потоке, как, тяжелея, «вспухает» под ним машина. Все это признаки близкого срыва, и холодок страха растекается по его груди, подступает к горлу. Однако он не сдается, крепится духом, тянет ручку управления, удерживая самолет от клевка вниз. Главное сейчас для Одинцова, чтобы инструктор не заметил его страха, не заметил слабеющей воли. Надо держаться, держаться до конца, пока хватает сил. Отступать некуда! Сейчас, именно в этом полете, решится для него: пилотом быть или готовить самолеты другим.

Не все становятся летчиками. Вон Андрей Верхогляд уже укладывает чемоданчик — так и сказали: списан по «нелетной». И еще четырех ждет то же самое. Может, и ему, Николаю Одинцову, пришла пора собираться домой. Попробовал, как оно в небе, — оказывается, не только приятные ощущения, но и тяжелый труд, — и теперь, может, самое время кончать это дело, тихонько отойти в сторону. И утешение для себя есть: держался сколько мог, терпел до последнего…

Но ведь и ему тогда, как Андрею, скажет кто-нибудь из однокурсников, панибратски хлопнув по плечу: «Не горюй, дружище, рожденный ползать летать не может!» В шутку скажет, вроде для утешения, но обидно будет до слез. Нет, не такой он, Николай Одинцов, чтобы сдаваться без боя, характер у него настырный. А гордости — так этого добра на двоих хватит. Главное сейчас, чтобы инструктор ничего не заметил. А то развернет самолет на аэродром и после посадки вышвырнет из кабины. Или скажет: гуляй, парень! Нам нужны орлы, а не цыпленки. Так рассуждал курсант Одинцов. А капитан Хохлов рассуждал по-другому.

— На какой скорости будем вводить в штопор? — будто издалека слышит Николай вопрос инструктора.

— Сто двадцать, — отвечает он.

— Отлично!

Капитан Хохлов знал, что можно легко напугать молодого человека. Бросит он, инструктор, сейчас машину в пикирование, заложит глубокий крен, а затем из виража сорвет в штопор да придержит подольше, чтобы вывести в сотне метров от земли — и, кто знает, может, это отобьет у парня охоту к небу если не навсегда, то надолго. Молодежь в опасность надо вводить с чуткостью, осторожно.

— Так, скорость ввода подходит, — Хохлов прекрасно понимает состояние курсанта и постоянно вызывает его на разговор. — Не забыл, какая последовательность выполнения? Рассказывай…

Одинцов тянет ручку управления на себя, хотя все его существо восстает против этого. Человек привык чувствовать под ногами землю и очень чутко реагирует на малейшее изменение равновесия. Чуть где поведет — и рука уже на опоре. А тут никаких опор, ты, почти полулежа, запрокинут на сиденье, чувствуешь его спинку, а перед твоим лицом только голубая пустота. И вдруг ты проваливаешься куда-то вниз.

— Надо дать педаль до упора, а затем ручку на себя, — отвечает он инструктору. Казалось бы, к чему такие испытания, летит же самолет отлично, как ему и положено, и пусть себе летит тихонечко, зачем ему мешать, вгонять в беспорядочное падение? А надо! Надо для жизни. Никогда курсанта не выпустят лететь самостоятельно, пока он не научится выводить самолет из штопора. В полете он будет один, всякое может случиться. Засмотрится, к примеру, на землю, перетянет ручку на себя и кувырнется. Кого потом звать на помощь, если сам не научен? Там некого…