Виктор Пшеничников - Стоим на страже

— И то стараюсь. В длительных походах отмечаем дни рождений с именинным пирогом, конкурсы устраиваем, концерты самодеятельности. Некоторые фильмы по многу раз прокручиваем, каждая реплика на память заучена. Случается, зайдешь в отсек, а ребята словами из кино объясняются. Потешно слышать, как об обыденных делах языком Александра Невского или Богдана Хмельницкого говорят.

Корабли обеспечения рассредоточились следующим образом. Отстав далеко от лодки Кедрачева-Митрофанова, «Переславль» приблизился к берегам конечного острова, лег в дрейф. «Тридцать третья» уклонилась от курса ведущей лодки, пошла в заданный квадрат.

Прежде чем подойти и зависнуть под станцией «СП», лодка Кедрачева-Митрофанова должна побывать в точке физического полюса. После многочасового пути подо льдами с определенной широты перешли на исчисление по квазикоординатам, так как обычные координаты у полюса не действительны.

В отсеках щелкнул динамик транслятора, его ждали давно, но он все-таки прозвучал неожиданно и резко, заставил всех вздрогнуть. Наступила долгая, как показалось, и томительная тишина. Затем послышался шорох и тонкий зуд. Кедрачев-Митрофанов начал речь. Он говорил тихо, спокойно. В густом тембре голоса, усиленного микрофоном, улавливалось металлическое звучание. Слова были необыкновенно приподнятые:

— Товарищи матросы, старшины и офицеры! Мы находимся на самой высокой точке Земли — на полюсе. Поздравляю всех со знаменательным событием!..

Он объявил, что будет говорить командир соединения подводных лодок капитан первого ранга Алышев Виктор Устинович.

Алышев сухо прокашлялся, напряженно гмыкнул, прогоняя стесненность в горле, заговорил о стремлении людей побывать именно здесь, в этом месте планеты. Говорил о трудностях, которые стояли на пути смельчаков, о трагических исходах некоторых начинаний. Вспомнил Леваневского, самолет которого, быть может, до сих пор затерянно дрейфует на одной из льдин в безбрежном пространстве. Назвал Валерия Чкалова и членов его экипажа, они пролетели над этой точкой еще в тридцать четвертом году. Не забыл о Папанине и папанинцах. Сказал о том, что атомоход сравнительно легко достиг полюса и что достижение его становится обычным делом. Подчеркнул, что эта видимая легкость опирается на огромный опыт прошлого и, самое главное, на высокий уровень сегодняшнего развития.

Юрий Баляба, словно сорвавшись с найтовых, задурачился шумно, стукнул Пазуху головой в живот, толкнул Курчавина в спину с такой силой, что тот влип в переборку, едва не расквасив нос. Юрий, сделав стойку, пошел на руках по палубе до стеллажей, там, развернувшись, направился к выходу. И что удивительнее всего, командир группы торпедистов Окунев не шумнул на Балябу, не усмирил его, напротив, присел, сам пропел на высокой ноте:

— Здо́рово же, черти, а?! Как здо́рово!

Пазуха и Курчавин, будто подстегнутые лейтенантом, кинулись к Юрию, сбили его со стойки. Стукнувшись головой о палубу, он растянулся во весь рост и даже ноги раскинул. Назар и Владлен перевернули его на живот, сели на него верхом, месили его плечи и спину тяжелыми, но не злыми кулаками. Окунев снял пилотку, тряся темной густой чуприной, бил себя пилоткой по коленям, приговаривал:

— Надрайте салагу как следует, чтоб видно было, что побывал на полюсе!

Лежа на животе, Юрий и не пытался освободиться от насевших на него торпедистов. Широко открыв рот в улыбке, он бил по палубе кулаками, приговаривая:

— Пуп земли, пуп земли!..

— Мы тебе пупок наломаем! — похвалялся Пазуха.

— Старатель, ты костистый, наподобие клячи, сидеть на тебе неспособно!

— Тогда слазь!

— Еще потолкаюсь!

Окунев пятерней сгреб свою чуприну, придавил ее пилоткой.

— Дробь, дробь! — скомандовал. — Делу время, потехе час. Неравно Кедрач вломится — схлопочем полундры!

Но Юрий, будто не слыша его, продолжал лежать на холодном железном листе палубы. Он уже не видел ни Окунева, ни своих ребят-дружков, ни торпед, ни стеллажей для них, ни стальных стенок-переборок. Все как бы истаяло, улетучилось, и ему открылся мир огромный, манящий и в то же время пугающий необъятностью и необъяснимостью. Он не мог понять: как это он, именно он, Юрко Баляба, — вот его руки с разлапистыми ладонями, вот его длинные мослаковатые ноги, вот все его тело, еще угловатое — как это он, новоспасовский парень, недавно гонявший с лихой беззаботностью отцовский мотоцикл, знавший плесы речки Берды, знавший щуриные гнезда в норах Голубиной балки, видевший только степь да горячий песок азовского берега, — как оказался здесь, на полюсе Земли?! Сколько должно быть сцеплений случайностей (а может, закономерностей!), чтобы прийти на службу именно в такое время, попасть именно на данную лодку, подружиться не с какими-то там, а именно с этими людьми. Как все получилось? Кто всем управлял? Неужели только слепой случай?.. Ему не верилось, ему казалось, что давно все было запрограммировано — еще тогда, когда он качался в коляске и над ним склонялись дорогие лица матери и прабабушки Оляны, когда щекотала его белая апостольская борода дедушки Охрима, — все уже тогда было предопределено. Словно кто-то могущественный управлял миром, судьбами; словно уже когда-то давно было происходящее и теперь заново повторяется. А в который раз? В десятый или в бесконечно чередующийся?

Его занимал вопрос, что будет дальше, как пойдет его собственная жизнь в будущем: так, как он сам думает распорядиться — военно-морское училище, служба на лодке, управление реактором, или так, как запрограммировано где-то там, в генах Вселенной, в нуклеиновой кислоте космоса? Что ему уготовано? Какие открытия его ожидают? Может быть, ему и не надо стараться, напрягать силы, торопить время, воспитывать сознание. Возможно, без нашего человеческого участия все делается?.. Он отбрасывал подобную мысль, спорил с ней, не мог, не желал соглашаться. Хотелось верить, что он сам, своим умом, своим чувством, своей волей проламывается во времени, сам создает и себя, и свою долю. Ему не хотелось даже на время, предположительно, допускать мысль о том, что он является всего-навсего бесконечно малой частицей ядра атома или бесконечно великой массой галактики, путь которых строго очерчен внешними условиями и предопределен раз и навсегда.

Так кто же Я? Найдем ли когда-нибудь ответ? Или разгадка находится где-то в беспредельности?

Сознавал, что так можно докатиться до той черты, где ум за разум заходит. И тут же хватался за новый вопрос: а что такое «ум за разум»? Не значит ли это — перейти грань неведомого, заглянуть за стену небытия, открыть какое-то новое «анти», наподобие антимира, антиматерии? Не познает ли «зашедший» то, что для нас таится за семью печатями? Ведь нормальное состояние — ограниченное состояние, то есть сдерживаемое определенными границами…