Виктор Пшеничников - Стоим на страже

Подполковник Кожемякин невысокий, плотный, втиснутый в китель, будто в кольчужку; голова у Кожемякина блестящая, гладкая, как куриное яйцо: ни одного волоска, зато усы густые, кустятся буйно (когда человек лысый, то независимо от возраста почему-то старается компенсировать недостаток волос на темени бородой или усами), глаза беспокойные, усталые, сидят глубоко.

— Опаздываете, старший лейтенант, — хрипловатым от курева басом проговорил Кожемякин. В командирском дощанике, который подполковник-холостяк занимал целиком, — в одной половине было его жилье — скудно обставленная комната с солдатской койкой да кухня, в другой — кабинет, — собрались люди.

Бойцов извинился, прошел к столу, потянул к себе за граненое горлышко графин, в который был налит густой холодный чай. Здесь, в тайге, сырую воду не пьют, не принято это, — пьют холодный чай. Он и жажду прекрасно утоляет, и бодрым, более крепким человека делает.

— Совещание наше короткое, — подполковник устало потеребил себя за плотную, будто из резины отлитую, матовую от недавнего бритья щеку, — есть угроза, что мост через Биру не устоит, сломает его вода. Если не устоит, до зимы будем отрезаны от станции; грузы, которые к нам придут, не сможем в Алонку доставить. До поры, пока холода не наступят, пока Бира не замерзнет, пока зимник по льду не проложим. А это петля на шею, — Кожемякин выразительно покрутил головой и даже налился краской, будто действительно на шее веревку почувствовал, — не должно этого быть, товарищи офицеры. Мост надо удержать. Любой ценой. Вот такой приказ на данный момент, товарищи офицеры! — Подполковник отвернул рукав кителя, взглянул на часы. — Значит, так… Хоть погода сегодня и нелетная, в воздухе уже находится Ми-восьмой. Сюда идет. Через семь минут будет в Алонке. Отправляемся осматривать мост. Все вопросы выясним в воздухе. — Встал, стремительным шаром прокатился к вешалке, сдернул с крюка плащ-палатку.

За Кожемякиным зашуршали прорезиненной тканью и другие. Вышли на улицу.

— Сколько раз просил деревянные тротуары проложить, чтобы не тонуть на каждом шагу, ан нет, — пробормотал подполковник ворчливо, ни к кому конкретно не обращаясь. — Вот задержу очередное звание из-за этих самых тротуаров, тогда, батенька, будешь невеселые песни петь. — Видно, Кожемякин уже с кем-то говорил насчет тротуаров, да результаты разговора пока не ахти. — А то вязнешь в грязи, как лошадь; того гляди, ноги переломаешь.

Вертолетная площадка — выложенный бетонными плитами квадрат — пустовала; по плитам тихо, но без устали моросил дождик, вызывал своим сиротским пустым звуком не то чтобы боль, а какое-то нытье в зубах. За вертолетной площадкой бугрилась мокрая, поднятая экскаваторами рыжая земля, из которой высовывались черные, наполовину сопревшие лесины, цепкие, похожие на чертячьи хвосты корни, суки, ветки с наростами, закаленные стужей и зноем до железной твердости.

А сверху с отвалов валили лес, вековые сосны с тяжелыми шапками, и было грустно смотреть на эту картину разрушения, на обреченность сосен. На отвалах должны быть поставлены дома. И оставлять сосны нельзя, растут они наклонно, на голец уходят, будут нависать над домами. А это опасно. На западном участке, на станции Таюра, был случай, когда голец выбрали террасами, на террасах построили дома, в промежутках сохранили высоченные корабельные сосны… Как-то ночью на тайгу налетел шквал, ветер был северным, по-местному «черным», и таким сильным, что поднимал с земли лосей, ломал им хребты — в общем, ветер этот начал класть сосны на дома-дощаники. Росли-то сосны наклонно, а когда выбирали террасы, то у них с одной стороны подрубили корни, корнями деревья упирались в землю, в склон, чтобы не сползти с гольца. Каждая такая сосна, падая, перерубала дощаник пополам. Кое-кого из сонных людей поувечило, кое-кто из тугодумных руководителей под суд пошел.

Вертолет появился неожиданно, он буквально вытаял из дождя, из его мелкой, липкой, непрозрачной плоти, прицелился черными мокрыми пуговками колес в бетонный пятак и тяжело сел.

Кожемякин первый, усиленно стуча по бетону сапогами, побежал к вертолету. За ним остальные.

В вертолетные иллюминаторы была видна черная пенистая вода Биры, с ревом, с каким-то голодным, жадным грохотом уносящаяся за косо срезанную горбушку земли, в преисподнюю, и было жутковато, ознобно смотреть на этот беснующийся поток.

В пенистых бурунах, таких же черных, как и весь поток, выдранные с корнем лесины, пласты земли, таежный отгар, сор, древесные заломы, а вон промелькнул и целый островок с перекошенным домиком, а на островке том — Бойцов даже зажмурился от неожиданности, — держась за наклонное, глядящее в небо обломленным, неестественно белым стволом дерево, топтались в страхе двое мужиков.

— Люди! Лю-ди на воде! — закричал кто-то рядом с Бойцовым, но крик перекрыл спокойный, более хриплый, чем обычно, бас Кожемякина:

— Без паники! Вижу, что люди… Тихо!

Второй пилот торопливо прижал кругляшку ларингофона к губам — передал сообщение о том, что Бира несет людей.

— В двух километрах отсюда на плаву находятся четыре амфибии, — подбирают и вытаскивают из воды все живое. Ясно? И не паниковать!

У Бойцова, когда он увидел в крутящейся черной воде облепленный шапками пены земляной пятак с людьми, где-то в подгрудье, под ребрами захолодало, будто попал туда обмылок льда, ознобил все вокруг себя морозом, и начал этот мороз растекаться по телу, по жилам, и вот уже гусиную рябь на коже выбил, вызвал дрожь. Бойцов передернул плечами, втянул сквозь зубы воздух, приходя в себя.

— Внимание, подлетаем! — снова раздался хрип Кожемякина. Командир прочистил голос, подбираясь будто зверь, готовый прыгнуть. — Глядеть в оба, товарищи офицеры!

Бойцов притиснулся к холодной, поцарапанной ветром слюде вертолетного оконца, но ничего, кроме черного пенного потока и какой-то неестественно далекой полоски берега, на которой тяжело горбились сосны, поначалу не увидел, но потом откуда-то сбоку под брюхо машины быстро поползла темная, совершенно скраденная дождем деревянная нитка. Нитку трясло и било, словно живую, из черной воды на ее поверхность вылезали тяжелые глыбы, похожие на зубы, и со всего маху ударяли в опоры моста, стремясь их перерубить, лишить деревянную полоску опоры, подмять, сломать, завалить, утащить за собой, выбросить потом на пустынный таежный берег, засыпать илом, похоронить. Подступы к мосту с одной стороны были отрезаны потоком.

Через минуту выяснилось, что отрезаны и со второй стороны, — просто всем, кто находился на вертолете, не было видно, что творилось на том берегу Биры, скрытом густым липким дождем. Подполковник Кожемякин крякнул досадливо, но ничего не сказал, уперся ладонями в колени и, сдвинув фуражку на затылок, словно первоклассник, снова притиснулся лицом к иллюминатору.