Виктор Пшеничников - Стоим на страже

— Ох ты черт! — не выдержал кто-то. Кто произнес эти слова, из-за вертолетного шума не разобрать. Бойцов оглянулся — все смотрели на воду, каждый прикидывал, каким образом спасти мост, ведь после полета Кожемякин всех соберет на совет, у каждого мнения спросит.

Мост сместился под брюхо Ми-8, вертолет сделал круг. Подступы к переправе были отрезаны с обеих сторон водой.

Раз шесть заходил вертолет на мост, чтобы у всех была ясная картина того, что происходит, а потом сделал посадку в тайге, на ровной ягодной площадке, знакомой Бойцову, — в прошлом году вместе с Инной они тут бруснику собирали. Площадка располагалась примерно в километре от Биры.

Ми-8 заглушил двигатель, офицеры вышли из вертолета, гуськом пересекли площадку, у крайней сосны сгрудились. Пахло сыростью, прелой хвоей, мхом, грибами, чем-то залежалым. Было тихо, если не считать монотонного шепота дождя, от которого сводило скулы и хотелось заткнуть уши — настолько этот шепот был неестественным и нудным, он словно приклеивался к человеку.

Кожемякин поочередно оглядел каждого.

— Ну, что будем делать? — Взгляд подполковника был пристальным и сумрачным.

А дождь не переставал и не переставал. С верховьев, с каменных боков недалеких гор, с гольцов сползали ледовые глыбы, плыли по воде со скоростью моторной лодки, со всей силы били в опоры едва живого, скрипящего моста. Моста, который во что бы то ни стало надо было спасти. Иначе поселок и весь железнодорожный батальон будут отрезаны от тыла, и тогда приостановится строительство, замрет трасса. А этого нельзя допустить.

На мост решено было высадить десант в количестве ста человек — высадить в ближайшие полчаса-час.

Что мог сделать десант?

Во-первых, укрепить кряжи моста тросами; во-вторых, оберегать опоры от таранных ударов, которые наносили глыбы льда и пятидесятиметровые лесины; в-третьих, разгребать, разводить в стороны заломы, наваливающиеся на мост всей своей тяжестью и грозящие вот-вот превратить в кучу обломков тоненькую деревянную нитку.

Командовать десантом было приказано старшему лейтенанту железнодорожных войск Николаю Бойцову.

У железнодорожных войск замысловатая эмблема — тут и летные крылышки, и инженерные молоточки, и якорь. Приехал в прошлом году Бойцов к себе в Подмосковье, в поселок Кокошкино, соседи, знакомые, родичи по случаю приезда собрались, и все, как один, спрашивают: «А в каких войсках ты, Николай, служишь? Уж больно армейская эмблема у тебя в петлицах непонятная… Всем эмблемам эмблема вроде бы? А? Скажи! Или секрет? Уж не в ракетных ли? Самого наивысшего назначения… Стратегических?» Ближе всех к Бойцову сидел отец, сутуловатый, седой Николай Николаевич (у них в роду испокон веков были одни Николаи Николаевичи — и отец, и дед, и прадед). В глазах отцовских — заинтересованность, ожидание и вместе с тем определенность — отец, судя по всему, считал, что Колька его как пить дать служит в ракетных войсках стратегического назначения. Самых наивысших! Разве мог старший лейтенант Бойцов разрушить отцовские иллюзии? Никак не мог.

Он вобрал в себя побольше воздуха, чтобы не было страшно врать, ткнул себя пальцем в грудь.

— Точно, земляки! На ракетах верхом приходится сидеть, поглядывать, что по ту сторону горизонта делается.

Хорошо, что Инны при этом разговоре не было, она бы объяснила, что к чему, не дала бы своему мужу соврать. В отцовских глазах будто молния какая вспыхнула, они даже высветились изнутри — старший Бойцов остался доволен, расправил усы, вспушил их корявыми, съеденными ревматизмом пальцами, поглядел на гостей — ну как?

— Отл-лично! — дружно отозвались соседи, родичи, знакомые. — Хороший у тебя, Николай Николаевич, сын вырос.

Зато вечером, когда старлей Бойцов во всей своей парадной форме направился в «Голубой Дунай» — пристанционную палатку — пополнить запасы, чтобы было чем отметить приезд, и вместе с ним увязался отец, хмельной и оттого излишне разговорчивый, навстречу им попался Пашка Локтев, бойцовский школьный товарищ. На одной парте сидели.

— Колька, друг! — закричал издали конопатый ветеран школьных проделок, классных перепалок и драк, сияющий, как солнце красное, с редкими рыжими лохмами на темени. Подбежал, обнял, откинулся назад, словно встретил своего подопечного.

— Повзрослел, повзрослел… — подцепил ногтем эмблему на петлице бойцовского кителя, подмигнул, — в хороших войсках, Колька, служишь, в железнодорожных. Я в них тоже два года отбарабанил, не жалею.

Бойцов увидел вдруг, как вытянулось, потяжелело лицо отца, посветлели, стали водянистыми его глаза.

Пашка, кажется, понял, в чем дело, растянул рот в добрейшей, в тридцать два зуба улыбке.

— Не журитесь, батя, железнодорожные войска в эпоху всеобщего разоружения будут перспективнее ракетных.

…Бойцов усмехнулся, заправил воротник с петличками под плащ-палатку — эмблема на петличках напомнила о том случае. Лицо Бойцова было серым, щеки втянулись, глаза запали, и когда он смеживал веки, то погружался в такой душный мрак, что сердце начинало стучать звонко, обеспокоенно, словно набат в ночи, и тогда старший лейтенант резко дергал головой, чтобы прийти в себя, стряхнуть эту одурь.

Двое суток они отстаивали мост. Как это много — два дня и две ночи… Через час начнут отсчет сутки третьи… Что они принесут? Новый приток воды? Новую работу, изматывающую донельзя, от которой жилы на руках и на шее лопаются? Бойцов покрутил неверяще головой, облизал шершавые, будто наждаком обработанные губы. Одного хотелось: покоя, чтобы хоть как-то совладать с усталостью, стать самим собой, да еще, наверное… еще хотелось тишины. Чтоб исчез грохот беснующейся, сплошь в дурной пене реки, чтобы стекольно-тонкий звон в ушах истаял. Он словно звук тонкожалого ножа, когда его точат.

Два дня и две ночи слились в сплошную цепь видений, в изматывающую карусель, полную грохота, криков, стона, ругани, однообразных движений, треска ломающегося дерева, шлепанья дождя, свиста сбрасываемых в завалы кованных из особой, каленой стали «кошек», хриплого клокотанья в горле, одышки, головной боли и этого вот пронзительного звона в ушах — звука кипящей крови… Карусель, карусель, карусель. Два дня и две ночи баграми, тросами, «кошками» они разбирали завалы, дробили льдины, спасая от них измочаленные опоры, — работали, работали, работали, почти потеряли счет времени. И потеряли бы, если б не было четкого раздела между днем и ночью, если б серовато-белое, тусклое не чередовалось с беспросветно глухим, темным, если бы ночь не сменяла день, а день — ночь.

Облегчение наступало, лишь когда в тяжелой рабочей одури Бойцов вспоминал об Инне. В такие минуты словно зарево вспыхивало перед ним и волнение перехватывало горло, а где-то за тяжелой дождевой рванью в звездной горнице, в великолепии неба рождалась песня.