Иси Меликзаде - Зеленая ночь

— А нечего ей обижаться! В мастерскую я не вернусь. Она из меня всю кровь выжала! Хочешь, чтоб опять заболел?

Малейка молчала, будто и не слышала его слов, но Гариб знал ее ответ. Какая мать хочет, чтоб ее сын болел? «Чего они в самом деле? Не вернусь я в мастерскую! Доктор Фарач не велел. Забыли, что ли? В заповеднике работать буду. Там такое творится! Серхан с Адыширином никак не управятся вдвоем; вон он какой — ни конца ни края! Дай волю, лисы эти все живое истребят. Вообще не могу я без заповедника. Задохнусь, сердце лопнет!»

— Серхан обещал, в штат возьмет, — сказал он и поднялся с паласа.

Наклонился, взял со скатерти кусок чорека, сунул в карман и, не оглядываясь на мать, быстро пошел к воротам.

…Гариб не спеша шагал к озеру, плечами раздвигая камыши. Кое-где, где камыши стояли пореже, видно было, что трава уже полегла, сухая и желтая. Пахло сухим лакричником… Сейчас конец лета, над заповедником стоит круглое-круглое золотистое солнце, и все вокруг золотисто-желтое — летний цвет. Но скоро сентябрь, потом наступит октябрь, заповедник сбросит желтые одежды, оденется в красно-бурое, пригладится частыми дождями, а камыш, обронив на землю кору, станет тонким и слабым. А потом травы сгниют, смешавшись с землей, чтобы весной снова подняться из нее.

Птиц поблизости видно не было, но все кругом полно было их голосами: они щебетали, чирикали, крякали, гоготали… Гарибу казалось, птицы видят его, видят и узнают.

Он достал из кармана кусок чорека, раскрошил и крошки разбросал по земле. Вспомнилась песенка про цыплят, и он забубнил себе под нос: «Цып-цып-цып, цыпляточки, цып-цып, цып, ребяточки!..» Дальше он слов не помнил. Запел другую песню, слова этой песни он тоже знал с детства:

Гариб понимал, что певец из него не очень. Да он никогда и не пел во весь голос, в голову не приходило. А тут распелся…

Озеро лежало перед ним спокойное, гладкое, без единой морщинки. Близко к берегу зеркальная прозрачность тускнела, замутненная прибрежной водой. Сухие ветки, листва камышей… От этого сырого гнилья шел запах сырости.

Солнце только еще вставало, и тень высоких густых камышей широкой полосой закрывала прибрежное мелководье.

Кроме комаров, лезших прямо в нос, и жужжащих повсюду мух, не видно было ничего живого. Птицы притихли в кустарнике, словно боялись потревожить покой мирно дремавшего озера. Дышалось легко, как после летнего освежающего дождя. А в поселке сейчас…

Когда Гариб вышел к сторожке, сперва ему показалось, что он не туда забрел. Нет, все правильно: вышка, домик… Что ж это происходит?

В тени сторожки стояли два газика. Номера нездешние. На капот одной из машин брошена кабанья шкура, на ней несколько жирных кусков мяса. Покрытая шерстью, окровавленная кабанья голова валяется в стороне, из приоткрытой пасти торчат огромные кривые клыки. В разложенном неподалеку костре, медленно остывая, тлеют головешки. Возле вышки дымит второй костер. Там что-то булькает в большом, закрытом крышкой котле. Вокруг разбросаны утиные перья и рыбьи головы.

Гариб подошел к расстеленной на земле скатерти. Сколько их тут сидело? Он пересчитал стаканы: семь штук. В нескольких еще осталось вино. Четыре бутылки — две с вином, две с водкой — были не начаты. Скатерть замарана, вся в вине, в жирных пятнах, корки, кости, окурки — не скатерть, а грязная тряпка. В больших тарелках куски мяса, покрытые застывшим жиром. Брошенные шампуры. «Так… Значит, вернутся, опять жрать сядут. Вон, в котле. На птицу охотиться прибыли… Семь человек… Если каждому по пятку уток…»

Гариб схватил шампуры. Раз, раз, раз! Четыре раза звякнули бутылки. Вино и водка залили и без того изварзанную скатерть. Шампуры он забросил подальше, насколько хватило сил. Но и этого было мало. Гариб подошел к котлу, поднял тяжелую крышку. Из котла ударил такой пар, что он даже не разобрал, что варится. Схватил горсть золы, бросил ее в котел. Постоял, подумал и перевернул котел кверху дном. Что же еще им устроить?.. Схватил кабанью голову, положил в машину на сиденье. Вроде немножко отпустило.

— Вот так, чтоб веселей гулялось!

Он присел на ступеньку отдышаться.

Солнце уже взошло и сияло сквозь беловатую дымку, похожую на пыль солончака. Гариб представил себе, как там, за густыми камышами, сверкает под солнцем озеро, солнечные блики золотыми монетками переливаются на поверхности воды, свежий утренний ветерок легонько треплет метелки камышей…

Он вошел в полутемную сторожку.

Серхан храпел, раскинувшись на железной койке. Грудь его вздымалась, как кузнечные мехи, лицо и шея были потны и красны.

С трудом приподняв веки, Серхан взглянул на Гариба и снова закрыл глаза. Сильные руки его были скрещены на груди, будто он демонстрировал свои большие японские часы с браслетом из белого металла.. Гариб окликнул его. Серхан что-то пробормотал, но уже через минуту сторожка опять наполнилась громким храпом.

И, словно в ответ на храп, в камышах затрещали выстрелы.

— Серхан! — Гариб схватил Серхана за пыльный сапог. — Вставай, Серхан! Смотри, что творится! Вставай!

Пружины взвизгнули, храп на секунду прекратился, потом стал еще гуще.

Гариб стоял на пороге, беспомощно оглядываясь по сторонам.

Со всех сторон — впереди, слева, справа — без умолку трещали выстрелы. Казалось, этой сумасшедшей пальбе нет конца, она всегда, вечно будет звучать в ушах!..

Ломая кусты, Гариб бросился к озеру. У самого берега прямо на него из камышей вышел человек. Толстый, в широкополой соломенной шляпе. Глаза у него были налиты кровью, лицо багровое.

Чуть поодаль стоял Адыширин. Увидел Гариба и, словно для того, чтоб показать ему, что не имеет никакого отношения к происходящему, обеими руками взялся за ремень висевшей на плече двустволки.

На озере стоял переполох. Птицы, почуяв смерть, хлопая крыльями, метались с островка на островок. Поверхность озера не переливалась солнечными монетками. На воде, распластанные, словно старые тряпки, открыв солнцу белые грудки, плавали четыре утки…

С трудом оторвав глаза от мертвых уток, Гариб посмотрел на ружье в руках толстяка, на патронташ, набитый патронами, и обернулся к Адыширину.

— Дядя Адыширин… — с трудом переводя дух, проговорил Гариб, глядя на заросшее щетиной лицо.

Адыширин молчал, упорно глядя на носки своих кирзовых сапог.

Толстяк, прищурившись, поглядел на Гариба. Чего трепыхается? Растерянно усмехнувшись, он перезарядил двустволку; ствол щелкнул, становясь на место.

— Стой! — крикнул Гариб, бросаясь к нему. И, крепко ухватив ружье за ствол, проговорил тихо: — Стой!

Растерянная улыбка сползла с лица толстяка, щеки стали еще багровее. Он осторожно потянул к себе ружье.