Иси Меликзаде - Зеленая ночь

Не думая уже о том, что заведующий отделом будет ругать ее за самоуправство, девушка вынула из стола журнал регистрации почты.

— Как ваша фамилия? — спросила она, листая журнал.

— Коюшев. Гумбет Коюшев.

Девушка водила пальцем по строчкам, а парень стоял над ней и следил за ее пальцем.

— Вы писали из деревни Кабирли? — Палец задержался на середине страницы.

— Да, да! — обрадованно отозвался он. — Из Кабирли. Я механизатор, — добавил парень, полагая, что к механизаторам в редакциях относятся с особым уважением — нет журнала или газеты, где бы каждый день не хвалили механизаторов.

Девушка встала и, достав из старого шкапа толстую папку, отыскала среди пачки писем одно и положила его перед заведующим отделом. Тот взглянул на нее с холодным удивлением, потом перевел взгляд на парня, запыхавшегося от нетерпения. Взял листок, вырванный из тетрадки в линеечку, и стал читать:

«Уважаемая редакция! В последнем номере вашего журнала помещен цветной рисунок. Называется «Победа». Там показывается разгром нашими войсками фашистского логова. И на стене подписи, сделанные нашими солдатами. Среди этих подписей одна азербайджанская — Мархамат Коюшев. Это имя моего отца. Уважаемая редакция, я точно уверен, что это написал отец. Не мог другой написать. Во-первых, Мархамат — имя редкое. Во-вторых, мы получили известие, что отец мой пропал без вести в последние дни войны. Это же быть не может! Пропасть, когда конец войне! Я уверен, что мой отец Абульфат оглы Мархамат Коюшев дошел до Берлина. И написал на стене свою фамилию. Почерк-то ведь его, он был малограмотный, по буквам расписывался. Уважаемая редакция! Говорят, будто из нашей деревни никто не дошел до Берлина. Я это представить себе не могу. Такая большая деревня, и чтоб ни один не дошел!.. Это мой отец точно, вот только потом что случилось? Почему он с войны не вернулся? И еще, уважаемая редакция, может, город на картинке не Берлин? Тогда скажите — какой? Очень вас прошу, ответьте мне как можно быстрее. С нетерпением жду ответа. Матери еще ни слова не сказал. Выяснится, тогда обрадую.

Коюшев Гумбет Мархамат оглы. Механизатор. Деревня Кабирли, 20 марта 1978 года».

Несколько дней назад, читая сотруднице это письмо, заведующий и смеялся и злился. «Надо же, не отличить фотографию от рисунка!..» Сейчас злости не было, но и смеяться не хотелось. Рисунок он помнил. Рисунок был помещен к годовщине Советской Армии. Хороший рисунок, Теюб-заде делал: на крыше рейхстага трепещет красное знамя, а внизу на полуразрушенной стене бесчисленные солдатские подписи.

— Да… — Заведующий отделом вернул девушке письмо и почесал подбородок. Так не хотелось разочаровывать парня, и он искал слова помягче. — Понимаете… — Заведующий отделом улыбнулся, пригладил редеющие волосы. — Это рисунок. Не фотография. То есть… не правда.

У парня округлились глаза. Всем телом подавшись вперед, он большими ладонями уперся об угол стола.

— Как — не правда? — Он снова судорожно глотнул, и снова кадык выпер из-под нейлоновой сорочки. — Там же написано… Имя моего отца. И почерк… Малограмотный…

Заведующий отделом покачал головой.

— Это рисунок, понимаете. Работа известного художника Теюб-заде. Все имена придумал он сам.

— Художническая фантазия, — виновато улыбаясь, прибавила сотрудница отдела.

Парень резко обернулся к девушке. Теперь у него был совсем другой взгляд: вместо надежды и робости — отчаяние, возмущение, гнев… Сотруднице стало не по себе, и она пожалела, что вмешалась в разговор.

— Какая может быть фантазия?! — раздраженно бросил парень. — В таком деле — фантазия!.. Там имя моего отца! И написано его рукой!

Ни девушка, ни заведующий отделом не ответили. Парень не уходил. Он будто застыл на месте. Не было у него сил выйти из этой комнаты. Хорошо хоть, не сказал никому. Ни матери, ни председателю… Только Садаге. На улице сидит, ждет…

— Но я так далеко ехал… — негромко произнес он, обращаясь к девушке.

Та промолчала, лишь дрогнули чуть подкрашенные губы.

Парень медленно направился к двери… Подумал о чем-то, остановился. Взглянул на папку с письмами, лежавшую на столе сотрудницы; отец его, до сегодняшнего дня живший в его сердце, навсегда похоронен теперь в этой пухлой пачке бумаг.

Заведующий отделом перехватил его взгляд, вздохнул.

— Вы бы встретились с художником Теюб-заде… — сказал он. И, понимая, что говорит зря, что ничего не даст парню эта встреча, добавил: — Спросите в Союзе художников… Улица Хагани, девятнадцать…

Волоча ноги, парень вышел в полутемный коридор. Девушка догнала его у выхода.

— Вы знаете, где Союз художников? Вот по этой улице до проспекта Кирова, потом…

Он не слышал, что она там говорила, эта девушка с витрины. Кивнул молча, перешел мостовую. На парапете садовой ограды сидела молодая женщина. Он сел чуть поодаль и обхватил руками колени. Женщина молча смотрела на него, ждала, что скажет. Он ничего не сказал. Она повернула голову и сердито взглянула на блондинку, стоявшую в дверях редакции. Потом тоже обхватила руками колени и подняла лицо к серому небу.

В Борчалы Агарагим провел всего одну ночь. Тоже глупость, ей-богу, вчера приехал, сегодня кати обратно. Хоть бы денька три погостить здесь, отдохнуть от бакинского шума, от городской суеты, подышать чистым воздухом, попить вкусной родниковой воды. Когда он, нехотя подойдя к машине, сел за руль, теща снова стала упрашивать, чтоб не уезжал, но ей ответила Перване: «Нельзя, мама. В понедельник у него дела». «Плевал я и на их дела, и на понедельник!» — тронув машину, мысленно выругался Агарагим, но тут же подумал, что не очень-то на них плюнешь, в понедельник он должен принимать экзамены у заочников…

Агарагим глядел на плоские сероватые холмы, тянувшиеся вдоль шоссе, и думал, какая это, в сущности, мука — часами одному сидеть вот так, за рулем. Когда ехали в Борчалы и рядом были жена и дочка, те же самые холмы не казались такими безрадостно-серыми, и дорога не была такой закрученной, и асфальт не так слепил глаза. Колеса и то шуршали иначе, сейчас прямо как фонтан какой плещет, баюкает, сон навевает. Подумать только: больше четырехсот километров! Крути и крути баранку… Агарагим сразу затосковал, но тут же одернул себя: нельзя, четыреста километров тосковать да злиться — сердце лопнет. Успокоиться надо, отвлечься. А в конце концов, подумаешь — далеко!.. «Жигули» новые, что им четыреста километров? Колеса шумят? Включи приемник. Запусти магнитофон. Чего ради ты японский магнитофон доставал, тысячу отвалил спекулянту?

Агарагим нажал клавишу, и грубоватый, низкий голос турецкой певицы, похожий на голос подвыпившего мужчины, наполнил салон, заглушив водопадное журчание колес.