Александр Поповский - Они узнали друг друга

— Это всё? — разочарованно спросил Ефим Ильич. — Но почему же посадника все-таки схоронили с почетом?

Я плохо слушала Юлиана Григорьевича. Все еще под впечатлением разговора с Ефимом Ильичом я мысленно спрашивала себя: действительно ли я могла бы «увлечься этой замечательной областью знания», будь мною проявлено больше интереса и терпения? Неужели я упустила счастливую возможность, отрезала себе путь к совершенству. Что же, уступить? Остаться в институте и проверить себя?

— А вам, — обратился ко мне Ефим Ильич, — не хотелось бы узнать, почему все-таки посадника схоронили с почетом?

Я не успела ответить, Юлиан Григорьевич жестом дал понять, что ответ готов, и после эффектной паузы сказал:

— Эту задачу пришлось решать без рентгеновской и прочей аппаратуры, по законам исторической аналогии: к власти пришли сторонники убитого, а ворон ворону глаз не выклюнет…

Мы продолжали трудиться, он с великой охотой, я — с меньшей, терпеливо стараясь познать все, что возможно, и по мере сил помочь Юлиану Григорьевичу. Душевного покоя я по-прежнему не знала. Меня глодала зависть и чувство обиды. Я слыла способной студенткой и врачом, восприимчивой к новым идеям, трудолюбивой, чуждой всему авторитарному. Как могло случиться, чтобы при первом трудном испытании я сдала. Предмет ли познания так сложен, или мысль не приемлет понятий, лишенных логики? Я не уставала себя убеждать, что уроки мужа надо принимать без излишней критики, следует преодолеть самомнение и зависть. Время — лучший судья, оно принесет с собой верное решение.

Чтобы заглушить свои сомнения, я с удвоенной силой изливала свои заботы на мужа, не давала ему без моего ведома шагу ступить, без ревностного внушения кусок проглотить.

Оттого ли, что я внутренне все еще не примирилась с отведенным мне кругом дел, или мне действительно не давались азы новой науки, — я не поспевала за стремительным ходом мыслей мужа, уставала от его горячности и поспешных скачков, ожесточалась от его кажущейся самоуверенности и способности решительно обходиться без меня. Особенно меня раздражали его уверенные ответы, ловко сформулированные и мастерски заостренные против меня. На мое замечание: «Ты слишком часто пренебрегаешь тем, что записано на рентгеновской пленке, восполняешь фактическое представлениями, под которыми не подпишется ни один рентгенолог» — он, ни минуты не размышляя, сказал:

— Рентгеноанатом должен мыслить пространственно, так долго сопоставлять изображения, пока плоскость не станет объемной, привычной для нашего видения.

На мое приглашение чаще опираться на логику он отделывался парадоксами и шуткой:

— В науке это неважная опора. История одинаково прославила Колумба и Птоломея; первый, как известно, открыл то, чего не искал, и облагодетельствовал человечество; второй, опираясь на логику, уверил современников, что земля неподвижна, и задержал развитие науки на пятнадцать веков.

В этих спорах я была беспощадна:

— Открещиваясь от логики, которая обнажает в наших представлениях бессвязное, в рассуждениях — противоречия и отделяет случайные совпадения от закономерных зависимостей, легко договориться до того, что наши умозаключения — излишняя роскошь.

— Почему? — спокойно отвечал он. — Логика, как и статистические формулы, ограждает нас от ошибок, но не решает, куда и как нам идти. Логика — перила, они не дают нам упасть, но и не помогают двигаться дальше. Ты напрасно ищешь в ней ответа на свои сомнения. Нет взлета без мук: тот, кто отважился подняться над землей до разреженных слоев атмосферы, может стать жертвой пузырька воздуха, застрявшего у него под пломбой. Эта капелька газа, покорная законам земли, оставшейся где-то внизу, будет здесь расширяться и причинять летчику боль.

Настал день, когда по воле счастливого случая мне привелось быть свидетельницей экзамена, который все перевернул в моей судьбе, развеял тревогу и вернул мне утраченный покой. Не обошлось без лукавства с моей стороны, я об этом не раз пожалела, но благословенна идея, которая тогда осенила меня.

Началось с того, что меня подвела память. В институт прибыл пакет и посылка, обшитая полотном. В фанерном ящике лежали скелеты мужчины и женщины, должно быть давнего захоронения. Все, что касалось этих аккуратно упакованных костей, мы могли бы узнать только из письма, которое, увы, исчезло. Уже несколько позже я вспомнила, что на круглой почтовой печати значилось «Киев», а штамп учреждения был примерно такой: «…архитектурно-исторический заповедник…» Все старания найти письмо ни к чему не привели. На полотне ящика был обратный адрес, но я не придала ему значения и выбросила обшивку в мусор.

Прошел примерно месяц, архитектурно-исторический заповедник не давал о себе знать, и Юлиан Григорьевич решил, не дожидаясь документов, приступить к изучению материала. «Любопытно будет, — сказал он, — сопоставить потом сведения, собранные в лаборатории, с тем, что известно заповеднику».

Я не сразу сообразила, какую услугу может мне оказать этот эксперимент. Лишь некоторое время спустя, после долгих размышлений и колебаний, я оценила его выгоды для себя, и, к счастью, не слишком поздно.

Наш акт обследования начался следующей записью:

«Мужчина выглядел при жизни не старше пятидесяти лет, хоть и было ему несколько больше. Наряду с резко выраженными старческими особенностями отмечены и другие: на черепе сохранились те швы, которые обычно срастаются в детском возрасте. В челюстях ни следа возрастных изменений, луночки сохранились, и все зубы до конца жизни уцелели. Судя по ряду особенностей черепа, по состоянию его лобных пазух, турецкого седла и некоторых трубчатых костей — выделения щитовидной железы в организме были повышены. Такой конституции свойственна значительная раздражимость и сравнительно раннее ослабление половой деятельности…

Еще об одном заболевании поведал скелет. Сосцевидный отросток правой височной кости перестроен по типу губчатой, на левом же отростке эта перестройка частична и неравномерна. Подобные изменения обычно результат болезни слухового аппарата; в правом ухе в дни младенчества был воспалительный процесс, вскоре прекратившийся, а в левом он неоднократно возникал и продолжался годами… Некоторые особенности скелета — сохранившиеся в нем детские и юношеские черты — позволяют считать этого человека нравственно сдержанным, с живым воображением и со склонностью к бурным вспышкам радости и гнева…»

Эта запись обследования была сделана с утра, а днем моя пропавшая грамота нашлась. Вместе с другой перепиской я ошибочно отослала пакет в архив. Первой моей мыслью было сдать находку мужу, но любопытство взяло верх, я вскрыла письмо и вот что из него узнала.