Александр Поповский - Испытание временем

Фамилии этого билетера никто не знал, его попросту звали Исааком. Днем его видели в лавчонке «Детский мир», втиснутой в щель между большими магазинами. В крохотной коробочке, заставленной и завешанной детскими игрушками, он носился из угла в угол, ласково смахивал пыль с паяца, подвешенного на ниточке, выносил на свет голубоглазых кукол с русыми кудрями и выводил к дверям гнедую лошадку на колесиках. Брови его при этом оставались насупленными, движения грузными, только голос, обращенный к покупателям, делался мягче и глаза чуть-чуть светлели…

На серой лестнице неприглядной галереи, вдали от «Детского мира», мягкость покидала Исаака. Безбилетные тесно жались внизу, на дне бездны, с надеждой взирая на сурового стража…

Когда замирал трезвон колокольчика, публика усаживалась по местам и стук вбиваемых гвоздей умолкал за сценой, с Исааком происходила новая перемена. Голос его спадал до шепота, и холодная неприступность согревалась доброй усмешкой. Двери театральной галереи становились самыми демократичными в мире, они открывались каждому, кто умел ценить любезность и платить за нее. Мест было достаточно: боковые части барьера, отведенные для стояния, вмещали всех. Завсегдатаи поляны у «Альгамбры» — сапожники, цирюльники, портные и приказчики — были здесь полными хозяевами. Барьер принадлежал им, — как простор за запретным садом, как звуки оркестра в эфире…

В праздничные дни Шимшон трепетно поднимался по лестнице, отдавал билетеру свои сбережения и бросался к барьеру. Увлеченный зрелищем, чужими радостями и страданиями, он не чувствовал теснивших его горячих тел, жары и духоты и не сходил с места до конца представления. Мир, расположенный внизу, — обширный и удобный партер, ложи и амфитеатр не волновали его. Придет время, и сидящие там потеснятся, чтоб уступить место Шимшону. Сразу не делается ничего…

К двенадцати часам Шимшон был уже у театра. Под сенью каменной колонны, подпиравшей лепную арку, поджидал его Мунька. На нем была серая гимназическая куртка и пояс с гербом реального училища на пряжке. Из верхнего кармана тужурки спускалась металлическая цепочка часов. Тщательно выглаженные брюки, начищенные ботинки с кокетливо приспущенными шнурками и блестящий лакированный козырек фуражки свидетельствовали, что на туалет потрачено было немало труда.

В этом аккуратно сшитом и выглаженном костюме узкие плечи Муньки казались шире, впалая, чахоточная грудь — выпуклой, и фигура как будто приобретала бо́льшую устойчивость…

На Шимшона пахнуло калеными орехами. На этот раз запах был особенно сильный, точно где-то вблизи примостили жаровню. Он протянул Муне руку и ощутил холодное прикосновение трех пальцев. Лицо приятеля выражало равнодушие и скуку.

Шимшон вынул из кармана зеркальце, внимательно осмотрел себя и остался доволен. Он сдвинул картуз набекрень и, смочив слюной пятерню, стал пальцами зачесывать волосы за ухо.

Каждому свое: у одних — новый костюм, у других — приятная внешность. Неизвестно еще, что важней…

До чего человек зазнался! Руки как следует не подаст!.. Три пальца подают клиенту, который дважды не уплатил цирюльнику, бедному родственнику. Если Муня пожалел о своем обещании и раздумал идти с ним в театр — не надо… Никто ему на горло не наступает…

— Ты давно пришел? — сдержанно спросил Шимшон, не сводя глаз с зеркала.

Муня повертел в руках шагомер, пристально взглянул на друга, словно впервые заметил его, и хрустнул пальцами.

— Пойдем, скоро начало.

И он уверенно направился к дверям партера.

Этот парень с ума спятил! Куда его несет?!

— Постой, Муня, куда ты идешь?

Окрик был резкий и решительный. Так добрый, но строгий отец предостерегает сына от безумного поступка. У Шимшона было ощущение, точно он остановил Муню на краю бездны.

Муня надвинул фуражку на глаза, как бы защищая их от слишком острого взгляда товарища, и что-то промычал.

— Ты дурака не валяй, — вспылил Шимшон, — не отмалчивайся… Партер тебе нужен, галеркой не обойдешься?

— Галерея не для меня… Я люблю удобства…

Удобства? Какое бесстыдство! Стеснять людей, привыкших к простору… Толкаться там, где порядок спокон веков…

— Тебе нечего делать в партере… Твое место на галерке!

— Не беспокойся, они могут потесниться… Я свое отстоял…

Этот Муня с ума сошел, он совсем не признает порядка… Яблочко недалеко падает от яблони. Весь в брата! Люди мучились, харкали кровью, чтоб раз навсегда определить каждому его место. Является Муня и лезет напролом. Что, если другие последуют его примеру?

— Я не люблю грубиянов, — говорит сторонник порядка, — каждый должен знать свое место…

— Прищеми свой язык, — советует ему Муня, — заткнись своими проповедями. Назло твоим богачам я сяду в первом ряду без копейки денег… На, держи…

Он сунул Шимшону свой картуз и вразвалку двинулся к двери. Поравнявшись с билетером, Муня вынул из кармана ослепительно чистый платок, провел им по носу и уверенно прошел в партер. Никаких оснований для подозрений, он только что вышел погулять, поразмяться…

Шимшон стоял ошеломленный. Он представлял себе тысячи трудностей и препятствий, темные закоулки, тайные ходы и выходы, прыжки с опасностью для жизни… Ничего сложного: снял шапку, вытер нос на глазах билетера — и все…

Легкость, с какой Муня взял барьер порядка, свидетельствовала, как непрочно все на свете. Шимшон был нрав, устои мира не рассчитаны на тяжкие испытания. Это чучело в форменном костюме просто ничтожество… Ему махнули платочком, чихнули — и точно ослепили.

Когда Муня протянул Шимшону контрамарку, он покорно последовал за ним.

Первое впечатление — он на дне глубокого колодца. Кругом светло и уютно, радостно, как на свадьбе, но все ждут его наверху… Тысячи глаз устремлены на него с сожалением и грустью. Так смотрят на друга, который покинул своих ради иного, чужого и враждебного, мира. Тысячи сердец стучатся к нему, молят вернуться, стать рядом у барьера, зовут…

Еще ему кажется — он смутил здесь всех своим появлением. Они делают вид, что радуются, смеются, но исподволь оглядывают его, и он ощущает их взгляды в груди, под ложечкой…

Припоминается яркий, солнечный день праздника кущей. За столом отец и ребе. Знакомая рука, обросшая волосами, расцвеченная жилками. Они вьются, подобно лозам винограда. Зажатая между пальцами указка скользит по молитвеннику. Шимшон читает по складам, полный сладких предчувствий и тревоги. Кац обещал ему конфет, ангелы сбросят их с неба, если урок сойдет гладко и отец похвалит учителя. Ученик склоняет голову над молитвенником, сгибается ниже и ниже, а глаза тянутся кверху, к добрым посланникам, витающим в облаках… Ребе больно наступает ему на ногу и шепчет проклятие. Отец не знает об уговоре между учителем и учеником, не видит, что творится у его ног, один Шимшон знает, что благодетели его где-то высоко, а враги — здесь, рядом…