Александр Поповский - Испытание временем

— Поговори мне, поговори! Слово скажу — и духа твоего не будет!.. Дурак! — злобно шепчет Иойхонон Шимшону. — Разиня несчастный!..

Вечером хозяйка спросила старшего приказчика:

— Как вам Шима понравился?

— Несообразительный малый, — ответил Иойхонон, — серьезного дела доверить нельзя.

Она испытующе оглядела его и сказала:

— Мне кажется… он неплохо складывает товар… и умеет поговорить с покупателем…

Иойхонон сверкнул глазами и заискивающе улыбнулся.

— Совершенно верно… И товар неплохо сложит, и покупателя уговорит, а серьезного дела ему поручить нельзя: не справится… Будьте покойны, мадам Гельфенбейн, я уже сегодня убедился…

Так началась новая жизнь…

Чуть свет его будили, торопили и пугали тенью хозяйки. Сонные приказчики спешили на свои места: он и Иойхонон — к мануфактурным полкам, Иосиф со смеющимися глазами — за бакалейный прилавок, Залман — к себе. При свете лампы открывались двери, и по деревянным ступеням поднимались покупатели. С черного хода являлась экономка с выражением тоски на лице. Она выслушивала хозяйку и, бледная, уходила на кухню. В лавке никто не шутил, не смеялся. Приказчики, чопорные и строгие, как чиновники, держались степенно, говорили спокойно и сдержанно. Хозяйка бродила из угла в угол, шевелила губами и молчала. Одни глаза ее говорили: «Я все вижу… не спрячетесь. Не прикидывайтесь дурачками…» А Иосиф из бакалейного отделения действительно прикидывался дурачком и назло «немой ведьме» (так называл он хозяйку за ее спиной) поступал наоборот.

— Я не понимаю намеков, — говорил он ей, — отец мой был квасником, а мать кухаркой. Меня этому не учили…

Она вскидывала на него глаза, и красноречию его наступал конец.

Единственный, кто хорошо понимал ее, — это Иойхонон. Она тоже угадывала его мысли, и они молча могли вести любой разговор… Понимал ее и Залман, но с тех пор, как он влюбился в сычавскую учительницу, мать стала утверждать, что они с сыном не понимают друг друга.

Однообразно тянулась жизнь в Сычавке. В полдень лавку навещал Яшка-горбун, юродивый паренек с огромной головой на тоненькой шее. Маленький, скрюченный, он оглушительным голосом произносил длинные речи, отвлекая покупателей и приказчиков. Его просили уходить подобру-поздорову, а он бранился и пророчествовал. Тогда хозяйка кивала сыну, шептала что-то про себя и уходила из лавки. Залман подзывал горбуна и, сверкая глазами, подносил к его носу кулак:

— Тихо… без шума… вон… Вдребезги расшибу, места живого не оставлю!..

Яшка крестился, смотрел на атлетическую фигуру противника и в суеверном страхе пятился к двери. Случалось, юродивый упорствовал. Тогда Залман одной рукой затыкал ему рот, другой высоко поднимал его и стремительно уносил, как дурно пахнущую посуду.

Один раз в месяц являлся урядник, богомольный старик с повадками попрошайки. Он собирал на одну бедную церковушку, драл с живых и мертвых, требовал, настаивал, грозил Страшным судом. Церковь ветшала и разрушалась, урядник с каждым годом становился жадней, жаловался на равнодушие к дому божьему и неизменно прикарманивал собранные средства.

Хозяйка тепло встречала «начальство», приглашала его в дом. Старик обычно отказывался. У него ни минуты свободной, сегодня ремонтируют клирос и расписывают царские врата. Гость подсаживался к конторке, открывал портфель и находил в нем все, что ему нужно: «грехи» и «грешки», «проступки» и «проступочки» Суры Гельфенбейн. Они лежали связанные — желтые, синие, белые бумажки: «доносы», «жалобы» и «рапортишки». Хозяйка кивала головой Залману и уходила из лавки… Уряднику вручался сверток, гость нащупывал в нем икру и портвейн и благодарил.

Надо ли было сорвать лишние проценты с покупателя, уволить служащего, будь он хоть старшим приказчиком, пригрозить расправой конкуренту Гершковичу — без Залмана не обходилось.

— Я у тебя, мама, — сказал он ей однажды, — метла для грязных дел… Ты пускаешь меня в ход всюду, где можно замараться.

На это она ответила взглядом, от которого он съежился и замолчал…

Залмана все презирали, от мала до велика, от сторожа Герасима до первого приказчика Иойхонона. Да и было за что. Можно ли уважать человека, который в один прекрасный день позовет вас и скажет: «Личное и семейное должно быть сокрыто от постороннего взора… Вчера ночью вы тайком прогулялись по поселку. Ворота нашего дома — граница нашего государства; кто хоть раз переступил их, больше не с нами. Виновные удаляются из нашего общества… Через полчаса вас захватит подвода. Получайте расчет…»

Все это скажет вежливо, с грустью в голосе, как будто ему невыразимо жаль расстаться с вами…

Однообразно шли за днями дни.

В девять часов завтракали, в четыре обедали, в девять вечера ужинали. В семь часов закрывали лавку, а в восемь — ворота запирались на затворы и на тяжелую цепь… Развлекались каждый по-своему. Залман жил мыслями об учительнице, изнывал в тоске и жаждал свидания с нею. Он ночи проводил под ее окнами, молил и стучался, тщетно ждал, что она выйдет к нему.

Хозяйка тешилась любовью к сыну Геннадию — студенту художественного училища. Он часто наезжал в Сычавку, недолго гостил дома и возвращался в Одессу. Хозяйка в эти дни преображалась, проводила все время с сыном и не заглядывала в лавку. Домочадцы благоговели пред талантливым гостем. Еще в детстве он показал себя мастером переделывать цифры, исправлять и подделывать текст. Получит в школе «за прилежание» двойку, а домой принесет пятерку. Позже копировал подпись матери и раза два подмахнул фальшивые векселя…

После отъезда гостя хозяйка веселела, говорила громче и меньше шевелила губами. В такой момент легко было выпросить у нее прибавку, добиться всяких льгот, за исключением права уходить со двора. Такая поблажка не привела бы к добру: враги ее перепортили бы приказчиков, научили бы их красть и распутничать… Так куда спокойнее, пусть с нее пример берут: она никуда не ходит и чувствует себя вполне счастливой…

Осень нагрянула обильными дождями, тучи налегли над поселком и закрыли солнце — единственный источник радости. Пруд за окном пузырился, утки и гуси покинули его, тополя растеряли листву. Поселок замер, только потоки воды бесновались в оврагах.

Дни становились холодными и сырыми, запах тления и осени проникал в лавку. Утро начиналось затемно, когда вспыхивал во дворе фонарь. За прилавком было зябко. Тени проносились по стенам; просыпались замки и запоры, скрипучие кожи на полках, дребезжащая посуда; дремали одни только ситцы да неподвижные с ночи весы.

Шимшон слонялся за прилавком, горевал и думал об утраченной свободе. Он часто видит «ее» — молодую, нежную, с косой длинных каштановых волос. Она бродит по безлюдным улицам, стучится в окна, зовет на простор, но никто не отзывается, один Шимшон рвется к ней… Она стала его подружкой, утехой в несчастье. Он видел ее у дверей, с обидой во взоре, гордую и печальную. Речь ее текла потоком в овраге, печаль ее струилась дождем…