Александр Поповский - Испытание временем

Когда ему минуло шесть лет, отец сказал ему: «Я нашел тебе хедер, на всю жизнь его запомнишь… Не ребе, а кат, палач… Отведаешь всего — и плеток, кнута… Из этого хедера ты выйдешь либо полковником, либо покойником…» Они шли рядом по улице, Дувид говорил встречным, что ведет сына к Кацу, и маленькое сердце билось от страха и стыда…

Кацу отец сказал:

— Я привел вам, реб Майер, разбойника, режьте его на куски, не жалейте, были бы кости, мясо нарастет.

Реб бил Шимшона в назидание другим, слободские парни — для собственного удовольствия, городовой — по указу императорского величества, по предписанию губернатора, приказу полицмейстера и распоряжению пристава; торговки — из подозрения, соседи — по привычке… Теперь уже все позади, общими усилиями его вывели в люди.

— Что ты молчишь, Мойшка? — спрашивает Иося. — Молодежь говорит, что наказывать нельзя. Как ты думаешь, выйдет из человека толк, если его не бить?

Шимшон едва сдерживал свое восхищение. Что за редкий человек! Опять он дал Иосе урок приличия… Так ему и надо, пьянице: не хвастай, не стыди людей, не унижай их друг пред другом! «Не сдавайтесь, добрый человек, во имя всего святого, не сдавайтесь!»

— Молчишь, Мойшка? — сокрушался Иося. — Ай-ай-ай… тебя уже вывернули наизнанку… Набили голову глупостями и сделали сознательным… Молодежь остается молодежью. Ей кажется, что в мире нет порядка: ударили — поболело и прошло, будто в воду кануло… Ой, не так! Удар — что лекарство, от всех бед спасает… Как можно не бить, разве бог нас милует?..

Шимшону показалось, что союзник его подмигнул ему. Воображаемая поддержка вселила в него дерзость:

— Вам незачем учиться у бога, вы сами, реб Иося, говорили, что у него скверный характер.

Старый цирюльник и его ученик переглянулись.

— Когда это я говорил, что у бога плохой характер?

— Это не все еще… Вы сравнивали бога с норовистым конем, фельдфебелем и приставом…

Простительно солгать ради заработка, но без нужды — этого Шимшон не ждал от Иоси.

— Что ты скажешь, Мойшка?

— Я скажу, что нынешние мальчики не то, что прежде. Мы не смели на вас глаз поднять, где уж нам было дерзости говорить…

Шимшон взглянул на того, кого мысленно так возвысил, и почуял в нем врага.

— Если вы не помните, реб Иосл, спросите этого господина.

Он назвал ученика Иоси господином, чтоб немного расположить его к себе. Тот даже не взглянул на Шимшона.

— Я не слыхал, чтобы реб Иосл так выражался…

Две оплеухи оглушили дерзкого ученика.

— Не развешивай уши, — учил его цирюльник, — не слушай, что тебя не касается, не распускай язык…

Муня, мальчик с компасом и шагомером в кармане, и Шимшон были старые друзья. В день праздника кущей они встретились однажды на синагогальном дворе и, точно давние приятели, сразу заговорили. У обоих были полные карманы орехов и страстное желание обыграть друг друга. Худой, с узкими плечами и впалой грудью, Муня поразил тогда Шимшона. Щуплая фигурка его время от времени давала резкий крен. Когда Муня, засунув палец, ковырял в маленьком припухшем носу, тело его почти отделялось от земли, вот-вот готовое упасть. Неустойчивость эта сперва рассмешила, потом испугала Шимшона. Он со страхом подумал, что, если этого мальчика легонько толкнуть, он рухнет, как подгнившее дерево…

— Ты часто падаешь? — заинтересовался Шимшон.

Муня не удивился вопросу, он насухо вытер нос и холодно ответил:

— Нет.

Другая особенность Муни вытекала из обладания компасом и шагомером. Счастливый собственник их всегда мог сказать, сколько он сделал шагов в западном, восточном северном и южном направлениях. Ему одному в городе известно было, что между ярмарочной площадью и елизаветинской крепостью пять тысяч двести шестнадцать шагов; Дворцовая улица тянется в восточном направлении, Большая Перспективная — в юго-восточном, юнкерское училище имеет пятьсот шагов в окружности, главная синагога — триста…

Несмотря на то что Муня никогда не покидал родного города и не намерен был пускаться вокруг света, он не расставался с компасом и шагомером. Ни продать, ни одолжить эти снаряды он не соглашался, твердо следуя своей цели — установить количество отмеренных им в жизни шагов.

Судьба свела мальчиков у Каца. Они сидели на одной скамье, списывали друг у друга уроки, делились завтраками и маленькими радостями, но без особой привязанности и любви. Причин было очень много. Один не терпел болтунов, а другой мог болтать день и ночь. У одного была пламенная натура, горячее сердце, другой ценил сдержанность и терпение. Сухой и холодный не любил мечтателя, сновидца, сочинителя и фантазера… Ничто не могло сблизить их, даже общее унижение, даже разделенная обида. Случилось Шимшону принять наказание раздетым на глазах всего хедера. Честь разоблачать и пороть его выпала на товарища по скамье. Муня отвел от себя эту роль. Нашелся менее брезгливый и выпорол обоих…

Прошло несколько лет. Муня стал приказчиком, Шимшон — цирюльником у реб Иоси. Забылась первая встреча, забылись и последующие, осталась только память об орехах, аромат которых Муня приносил с собой. Как будто одежда его хранила воспоминания о празднике кущей, синагогальном дворе и двух мальчиках с карманами, набитыми орехами.

Они редко виделись и еще реже разговаривали. Еврейские дети фуражек при встрече не снимают и за руки не здороваются. Так забываются друзья. Шимшон не проходил мимо Муни без привета. Он останавливал его, вдыхал нежный аромат орехов и спрашивал:

— Живешь?

Тот отвечал:

— Живу…

После некоторой паузы:

— Идешь домой?

Короткий взгляд на компас и сухой ответ:

— Да… Иду домой…

— Ну, иди…

Так продолжалось до памятного дня их встречи у ворот сада «Альгамбра».

Большая розовая афиша с виньетками и амурами в течение недели уведомляла жителей города, что в саду «Альгамбра» будет зажжен фантастический фейерверк и пущен воздушный шар. Сверх программы оркестр под управлением капельмейстера Цодикова исполнит новый марш, одобренный полковым командованием и «милостиво отмеченный его превосходительством херсонским губернатором».

Сообщение вызвало восторг посетителей, собиравшихся обычно за воротами сада без малейшей надежды обзавестись билетом. Никакие заборы не могли скрыть от них ни фейерверка, ни воздушного шара. Небо принадлежало им, и никто не мог заслонить его…

Шимшон пришел сюда одним из первых. Он расположился на лужайке и весь ушел в чтение сто двадцать шестого выпуска «Ната Пинкертона» под названием «Ока-Юма — японский шпион». Цирюльник нарядился по-праздничному. На нем была тщательно вычищенная и выглаженная тужурка поверх белой рубашки, поношенные, но опрятные брюки, стоптанные штиблеты, щедро покрытые ваксой… Гладко причесанные волосы лоснились, картуз кокетливо сидел набекрень. От Шимшона пахло вежеталем и мылом. Он сознавал неотразимость своей наружности и мысленно любовался собой.