Александр Поповский - Испытание временем

Мысли маленького мечтателя спустились на землю у лавки старухи Ривки — у черной дыры, заваленной железом до самого прилавка, за которым хозяйка прятала вишневку и вкусный пряник. Склонив голову набок, у дверей стоит Дувид-портной. Лицо его бледнее обычного, движения робки, глаза застенчиво опущены. Он взял с прилавка брусок свинца, вертит его в руках и тихо шепчет матери, что дети его голодны, ничего сегодня не ели. Ему нужен один только рубль: полтинник на хлеб и пятьдесят копеек на портняжный приклад.

— Так вот и выбросить рубль на ветер? — высоким, девичьим голоском поет старуха. — Даром, мой сын, и болячка не сядет…

Она складывает руки на животе и не сводит с них глаз, точно опасаясь, что они без ее ведома полезут в карман за рублем.

— Мама, у меня нет работы. Я готов камни носить… Бедняки не заказывают себе платья, они покупают готовое, а богачи не ходят ко мне…

Дувид еще больше склоняет голову набок, глаза его устремлены в сторону.

Лавка в нескольких шагах от цирюльника; Шимшон видит, как отец кусает губы, и догадывается, что голос его скачет вверх и вниз, точно по лестнице.

— Уйди от меня, нищий, не мучь меня! Гроша ломаного я тебе не дам, попрошайка! Будь ты проклят, петля на моей шее!..

Девичий голосок становится тоньше и на высоких нотах переходит в визг.

В груди маленького цирюльника обрывается струна, она жалобно взвизгивает и долго трепещет. В горле становится тесно от горечи и злобы.

Неужели бог не накажет эту скупую старуху? Что она делает с отцом! Кто узнает в этом приниженном человеке самоуверенного и честолюбивого Дувида?..

— Мама, я не виноват в своей бедности…

Шимшон ничего больше не слышит… Жесткие пальцы больно ухватили его за ухо, и гневный голос Иоси шепчет:

— Бес твоей матери, ты опять замечтался!..

Он вскакивает и с перепугу глотает слова:

— Водку! Тут рядом… Рукой подать… Он вмиг принесет… Огурцы? Да! И огурцов захватит…

Иван бережно выкладывает медяки, еще раз напоминает, что баба осталась одна, но Шимшона уже нет.

Теперь он свободен. Иося подмигнул ему: не возвращаться, пока Иван не уйдет; цирюльник попотчует клиента глотком водки из своего запаса и оставит себе пятак…

Дувид-портной вертит в руках брусок свинца и жалуется на свою судьбу:

— Я вырос, мама, у бедного бондаря… Младшим братьям моим больше повезло, они родились в семье домовладельца… У тебя была уже лавка. Не в добрый час я появился на свет…

Он говорит тихо, почти шепотом, но мать не терпит секретов, она хочет, чтобы вся толкучка знала, в чем дело, и кричит:

— Не прикидывайся сироткой, не склоняй головку набок… «В добрый час», «не в добрый час», — ты просто неудачник… Дырявую кишку не наполнишь…

Шимшон глотает обиду, точно она относится к нему.

Не все ли равно? Она оскорбляет его отца, — правда, строгого, подчас несправедливого, но до этого никому нет дела! Он готов защищать его пред всем миром… Говорят, отец его плохой портной. Неправда! Никто так искусно не сошьет, не выгладит, не пригонит так искусно костюм, чтобы он был как влитой… Так говорит о себе отец, так оно и есть. У него редкий голос, и ни один кантор в мире не сможет так держаться у амвона, как он. Шимшон видал их: они жестикулируют, сгибаются в три погибели, поднимаются на кончиках пальцев и противно гримасничают во время молитвы. Его отец умеет стоять как вкопанный… Ему ничего не стоит одной трелью вызвать слезы у женской половины синагоги. Какой кантор, оборачиваясь к молящимся, умеет так, как он, смело смотреть им в глаза? На это способны только артисты. Отец повторяет это на каждом шагу, — и он прав…

Пусть бабушка бранит его, пусть издевается над ним, что он держит голову набок, это не пройдет ей даром. Она ответит за все, и никому иному, как ему, Шимшону. Не сейчас, не сегодня, дело не во времени… Он обрушится на нее внезапно, как несчастье… Весь город узнает, кто такая Ривка…

Безудержные мысли, они перескочили через грань времени, и приблизили желанный час…

Над узкой щелью между крышами толкучки, в синем лоскуте неба, вдруг вспыхнет зарево.

В пурпуровой тоге, с посохом в руке, встает из сумрака пророк реб Шимшон. Едва касаясь сандалиями земли, он бесшумно приближается к лавке Ривки. Старуха униженно склоняется пред ним, падает ниц и шепчет, ударяя себя в грудь: «Я грешила, была вероломна, грабила, злословила…» Напрасно! Десница Шимшона неумолима. Весь город слышит его разящие слова:

— Ты будешь наказана, Ривка, жестокой карой. Каждый стон Дувида обратится в вечное пламя, каждая жалоба Шимшона — в тяжелый камень для тебя… Не молись пред сном и на заре в постели, не жертвуй золото на храм, помогай сыну и внуку. Не корми мальчика гнилыми яблоками, не лги ему, что мороз делает их сладкими. Не гоняйся за дешевыми распродажами, не покупай Шимшону непарной обуви, он прохромал в ней все лето…

Пророк обличает жестокую богачку, и с каждым словом его в грудь маленького цирюльника входит мир и покой.

Шимшон открывает глаза и улыбается от счастья.

На толкучке тесно. Евреи окружили Ривку плотной стеной и слушают ее бойкую брань. Одни смеются, другие подталкивают локтем соседей и перемигиваются.

— Спросите моего кровопийцу, — звучит ее тонкий голосок, — что ему надо? Взгляните на вымогателя, который виснет на шее бедной старухи, сдирает шкуру с родной матери… Будь ты проклят, грабитель…

Она поднимает фартук, всовывает руку в подвешенный к поясу карман и тычет ему помятую ассигнацию.

— Подавись этим рублем, он все равно тебе впрок не пойдет…

Теперь вся толкучка узнала, что Дувид выродок и пиявка, а сердце матери не камень.

Как долго промечтал Шимшон у лавки бабушки? Время как будто пошло другим руслом. Чтобы не встретиться с Иваном или обозленным хозяином, он берегом речки прошел к черному ходу цирюльника и прильнул к дверной щели. Голубоглазого мужика не было. За столом, обильно уставленным водкой и закусками, сидел напомаженный молодой человек с закрученными кверху усами и золотой цепью поперек живота. Он часто поглядывал на себя в зеркало, без нужды вынимал массивные часы червонного золота и поправлял бриллиантовую булавку в галстуке. Иося, розовый от выпитого вина, возбужденно смеялся, похлопывая собутыльника по плечу, и любовно дергал его за уши. Ноздри Иоси вздрагивали, алые жилки ярко выступили на них.

— Будем здоровы, — глотая слова молитвы, бормотал цирюльник, — дай бог увидеться в добрый час веселыми и счастливыми…

Глаза его подернулись зеленью, и кончик языка высунулся изо рта. Он осторожно поднимал рюмку, облизываясь, подносил ее к губам и опрокидывал в рот.

— …Ты говоришь — герой, — шумел захмелевший Иося. — Взгляни на меня! Иося, — сказал я себе, — терпи, евреям в Египте хуже было… Хочет ли бог или не хочет, ему придется тебе помочь. Не жди от него милостей, он скорей облепит тебя болячками, но жить ты будешь… Это не жулик и не шарлатан…