Александр Поповский - Испытание временем

За любовь надо платить любовью, они признали его превосходство, оценили талант, долг платежом красен, он оправдает их надежды, Круглик будет спасен. Не строгостью, не наказанием воспитывается дух советского воина, а добротой и снисхождением. Взять бы к примеру Мозеса, — кто бы узнал в нем прежнего кота, сообщника Кивки-красавца и Мишки Японца? Оказанное ему доверие не было напрасно, он жизнь отдаст за революцию.

— Так и скажите им, Мозес, — снова заверил я его, — Круглика я не отдам. Подержали его в тюрьме, напугали, — довольно.

Мозес облизывает губы, отдает под козырек и, повернувшись на носках, уходит.

На очереди Гольдшмит, один из неподдающихся, в десятый раз вызываю — не исправляется.

— Вы звали меня, товарищ политком?

Одна и та же поза, тот же небрежный костюм — грязная рубашка неопределенного цвета, протертые штаны и студенческая фуражка, вконец изодранная и засаленная. То, что у него на ногах, не поддается определению. Для сапог голенища коротки, для ботинок чрезмерно высоки. Заплаты густо легли на носках и на заднике.

— Садитесь, товарищ Гольдшмит.

Он некоторое время продолжает стоять, заложив руки назад, вытягивает из кармана грязный платочек и шумно сморкается.

— От командира роты поступил рапорт, что вы агитируете против большевиков, именуете себя «свидетелем по делу о растлении России»…

Студент запускает руку за пазуху и долго чешет обросшую грудь.

— Я просил вас уволить меня. Я не буду служить революции. Я никогда не признаю ее.

Немного терпения — и упрямец заговорит по-другому.

— Вы пролетарского происхождения, Гольдшмит, история обязывает вас.

Он вынимает из-за пазухи газету, обрывает уголок и сворачивает цигарку. Между нами вырастает вонючее облако.

— Я люблю все красивое, — уверяет он меня, — благородное и чистое. Мне чужды ваши идеалы и ваш пролетариат.

Во рту у него два ряда прокуренных зубов, пальцы пожелтели и под ногтями грязь. Он затягивается махоркой и тает в сизом тумане. Несуразный человек, он должен служить революции, должен признать ее.

— Отец мой всю жизнь сдавал экзамен на нотариуса, — продолжает он, — и умер на улице нищим. Двадцать два раза его назвали молодцом и, как еврею, не дали диплома. Пролетарское происхождение не заслуга, а несчастье.

Глаза его злые, насмешливые, он презирает всех и вся: студенческий батальон, революцию и белый свет, в котором из-за религии губят людей, а бедность — повод для привилегии.

— Но ведь так было в прошлом, — пытаюсь я смягчить его раздражение, — в Советской стране евреи свободны, никто не теснит их в черте оседлости. У нас евреи министры, ученые. Я не понимаю вас, Гольдшмит, — начинаю я сердиться, — вам ли говорить о красоте и благородстве? Взгляните в зеркало — вы выглядите босяком. Несчастный фантазер, где ваша голова? И чем это вам полюбились богачи и спекулянты? Вы бы ногти почистили.

Он прячет руки в карманы и пожимает плечами.

— Я опустился. Тому, кто скитается по мусорным ящикам, чистота не нужна. Вы не пробовали ночевать в этакой штуке, наполненной мусором? Жаль, любопытно. Расскажу вам забавную историю.

Он плюет на окурок, бросает его на пол и скручивает новую цигарку.

— Прошлой осенью, не то в сентябре, не то в конце октября, брожу я вечерком по Молдаванке, присматриваю себе ящик для ночлега. Нашел как будто неплохой: без щелей, с плотной крышкой. Спать еще раненько, надо бы немного подождать, но ветер лютый, дождь сильный — пробираюсь на покой. Вытягиваю из-за пазухи простыню — полотнище сыроватых афиш (после дождя они легко отстают), стелю «постель», ложусь и закуриваю. Только я вздремнул, вдруг кто-то кричит мне на ухо: «Это что за ночлежка, вон, бродяга, отсюда!» Он меня за шиворот, я его за грудь, кончилось тем, что я втянул его в ящик и крышку захлопнул. «Пикнешь, — говорю, — убью». Проходит час, другой, лежит мой гость рядышком тихо и спокойно. «Долго вы меня здесь будете томить?» — спрашивает он. «До утра», — отвечаю. «В таком вонючем ящике?» — «Чем богат, тем и рад». «Возьмите мои деньги и отпустите меня, переночуете лучше в гостинице». — «Полежите, — говорю ему, — я посмотрю». Беру у него деньги, запираю его извне и обещаю скоро выпустить на свет. Стучусь к дворнику: «В мусорном ящике лежит ваш хозяин, не случилось ли с ним что-нибудь?» — «Проспится, — ворчит он, — катись, пока цел». Пришлось бедняге в ящике ночь провести.

На верхней губе Гольдшмита табачно-желтый налет — яркий мазок на суровом лице. Как будто улыбка там притаилась, сидит, а показаться не смеет.

— Я не понимаю вас, Гольдшмит, зачем вы это мне рассказали? Не вздумайте хвастать подобными делами, грабителей я немало перевидал на своем веку.

Терпенье терпеньем, нужна и дисциплина, нельзя же во всем потакать.

Я еще раз оглядываю его костюм и обувь. Неказистый наряд, не похвастаешь им, ничего нет на свете одинакового, даже бедность и та различна.

— Я много лет надеялся, верил, что когда-нибудь выйду в люди и мусорный ящик достанется другому. Уж так повелось, коль одному хорошо, другому несладко. Вы лишили меня этой награды. Вы всех уравняли: и тех, кто страдал, и кто не страдал, спал на мягкой перине и в мусорном ящике. Вы украли мою привилегию. Увольте меня, отпустите отсюда, или я взбунтую батальон.

В комнату входит молодой кудрявый парень. Он садится в углу, достает книжку из кармана и начинает читать.

— Что поделаешь, Гольдшмит, — говорю я, — так истории угодно. Восставать против этого смешно. Так же бессмысленно, как восставать против солнца, лучи которого светят и выжигают поля.

Вовсе не то хотелось мне сказать, у меня другой, более удачный ответ, но кудрявый политработник сбил меня с толку. При нем надо быть осторожным, слово скажешь не так — придерется и не отстанет.

— К чему вам, Гольдшмит, чужие страдания? Вам было трудно, вы бедствовали, пожалейте других. Как можно желать привилегий, ведь это значит урвать у меня, у соседа, у друга. И чем так пугает вас равенство? Вы верите, что у каждого своя судьба, одни осуждены на нищету и мучения, другие — на радость и счастье? Откажитесь, мой друг, бог с ней, с привилегией.

Я кладу руку ему на плечо и заглядываю в его грустные глаза. Еще одно слово, пожатие руки — и Гольдшмит уступит.

— Кому, как не нам, стоять за революцию, вам надо молиться на нее.

Мне хочется обнять горемыку студента, по-братски утешить его, но кудрявый политработник все слышит и видит, чтение книжки сплошное притворство.

Гольдшмит встает, его губы кривятся. Он хочет заговорить и не может. Жестокая икота потрясает его, он сжимает кулаки, стискивает зубы, тело содрогается от внутренних спазм. Я спешу поднести ему воды, он резко отталкивает стакан, ничья помощь ему не нужна.