Александр Поповский - Испытание временем

— …Мой парень смутился, давай придумывать басни. Мужчины — не мужчины, женщины — не женщины, это так просто, для чтения, учебник анатомии… Назавтра та же история, на третий день то же самое. Нет больше терпения, прихожу к нему и заявляю, что разврата не допущу. Только я ушла — сокровище мое опять за свое. Время позднее, скоро рассвет, врываюсь к нему, кладу книгу на стул и сажусь на нее. Он и глазки свои прячет, не знает, от стыда куда деться. Просит, умоляет, я в один голос: «Не уйду!» — «Тогда, — говорит он, — ложитесь на постель, я посплю на полу». Мне этого только и надо.

Болтовня Мэни раздражает меня, и я прошу ее замолчать, постыдиться людей. Мэня пьяная, смеется, хохочет. Будьте спокойны, она доскажет историю до конца.

— Лежу себе и думаю, как мне дурака на путь наставить. «Укройте мне ноги!» — капризничаю я. Он укрывает и уходит к себе…

Хохот заглушает последние слова. Даже Юзик смеется. Он раскрыл большой рот и гогочет, ржет протяжно и весело, как застоявшийся конь.

Я снова прошу Мэню замолчать, гнев душит меня, руки готовы в нее вцепиться. Она еще громче смеется. Видали муженька? Сколько страсти и пыла, взбудораженный лев! Историю она все-таки доскажет.

— Ты фабричная дура! Противная торговка! — вскрикиваю я, готовый уйти, но Симха и Шейндл удерживают меня.

— Опомнитесь, бог с вами… вы расстраиваете наш праздник, — повторяют они наперебой. — Не уходите, останьтесь, мы просим…

Симха ходит по комнате взад и вперед. Гуттаперчевый воротничок «композиция» подпирает его гордую голову, крупный рубин сверкает на груди, затмевает искру желтого галстука и алую гвоздику в петлице.

— Поздравляю вас, Шейндл, от чистого сердца, — говорит Мэня и целует ее.

Бледная и растерянная, она поднимает полный до краев бокал, вино по ее руке стекает на скатерть.

— Дай бог, Шейндл, — скорбно звучит голос моей жены, — чтобы ваша жизнь сложилась лучше моей. Дело прошлое, я горько ошиблась.

На глазах ее слезы, она тяжело опускается на стул.

— Как вам, Мэня, не стыдно, что вы говорите… — совестит ее Шейндл. Она отмахивается от Мэни и заговаривает о ценах на вазелин. Что ни день — повышение, цены бешено скачут, если дальше так пойдет, «вечная красота» будет стоит два с полтиной…

Мэня плачет, заливается, никто ее не пожалеет, что за свет настал, друзья — не друзья, муж хуже чужого.

Так ей и надо, внутренне торжествую я, пусть держит язык за зубами. Как можно рассказывать такие вещи на людях? Царский режим не дал ей должного воспитания, но все же надо знать меру всему. Следовало бы, конечно, и мне удержаться, не оскорблять ее… Обзывать жену «фабричной дурой» — на что это похоже? И Юзик и Симха уже, вероятно, осудили меня. Надо извиниться, попросить прощения, пока не поздно.

— Не сердись, Мэня, я не должен был так выражаться.

— Уйди от моих глаз, грабитель, — истошно вопит она, — несчастный трепач! Доля моя горькая, печальная. Провались ты с бандитами-большевиками, чтоб памяти о вас не осталось!

Это Шейндл ее научила. Торговка мазью ей не подруга, надо их разлучить.

— Кого ты мараешь, Мэня? Своих же друзей пролетариев?

— «Пролетариев»! Погибель на вас, котовьё! Несчастные мазурики! До вас только люди и жили. Начальник был начальником, хозяин — хозяином. Хорошенькая власть, погибель на нее: Иван Цюрупа — директор, а мой красавчик — офицер.

Не очень умно, зато откровенно. Так рассуждать способен лишь тот, кто видит мир сквозь замочную скважину.

Я не тороплюсь с ответом, тут без меня пролетариев достаточно. Они за свой класс постоят.

— Что правильно, то правильно, — говорит Симха, — паршивая власть! — Он отворачивается от меня и переводит взгляд на Шейндл. Она его слушательница, к ней обращена его речь. — Ни одной честной души. Босяки, жулики. Обобрать бедняка, лишить его последней копейки ничего им не стоит.

Он стряхивает с манжета приставшую крошку и не кладет больше рук на стол. В такой обстановке мудрено не испачкать себя.

— Мы избавимся от них, — не остается в долгу Шейндл и переводит на Симху глаза. В мою сторону она избегает взглянуть. — Чужое добро впрок не идет. Мы увидим еще их с веревкой на шее. Есть в Одессе фонари, есть бог у евреев.

— От вас, Симха, я этого не ждал, — не могу я дальше сдержаться. — Вы, чистокровный пролетарий, повторяете слова глупых женщин. Мне стыдно и больно за вас. Вы сами себя оплевали. Кому вы этими речами доставили удовольствие?

Симха закусывает край бороды и, как козырную карту, выбрасывает на стол свою руку.

— Замкнитесь, товарищ! Не морочьте людей! Таких, как вы, дураков три на свете: один в Киеве под мостом, другой у лошади под хвостом, третий у нас за столом. Кому вы врете, кому втираете очки? Мне, первосортному революционеру? Я буржуям в копейку влетел, они меня не забудут. Вы шлепали языком, как калошей, а я их грабил и душил. Вот где мои доказательства!

На руке у него не хватает двух пальцев, ладонь стянута рубцом изнутри.

— Заводчики платили мне дань, — с нескрываемой гордостью продолжает он. — С Фальцфейна я брал десятку в месяц, с Гена — пятнадцать. Вайнштейна наказал на двадцать, переплетчика Соловьева — на четвертной билет. Я тянул из них соки. Работать я буду на них? Капиталы растить им? Гену я оставил толстый палец без ногтя — сам подложил под пресс. Пустил в ход другой — не признали увечьем. У Фальцфейна я расстался с мизинцем — присудили десятку, спасибо. Душа с них, с грабителей! Деньги шли ко мне ручьем, а я лежал на боку. Учитесь, как с буржуями дело иметь. Теперь с них ничего не возьмешь, ограбили хозяина и рабочего заодно. Прихожу в исполком, говорю: так и так, завод реквизировали, платите по счету. Требую свои кровные денежки. Что, вы думаете, отвечает мне босая команда? Революции можно служить без руки, приходите работать. Слыхали? Иди, Симха, страдать, клади пальцы под пресс. Болячку вам в горло! Нате, разбойники, давитесь!

Он швыряет на стол пачку грязных документов и, гневный, встает. Я тоже встаю, мне здесь нечего делать, я угодил в чужую компанию. Что еще скажет Юзик, за ним слово. Грузчик спокоен, Симха был прав, улыбка его «так себе, просто приклеена».

С волками у меня другой разговор, они попомнят эту встречу.

— Вы не слишком забывайтесь, — бросаю я им, — будьте осторожны, здесь не так далеко до Чека. Не думайте, что наган у меня для проформы. «Паршивая власть»? Вы не стоите ее! Сами вы жулики и босяки! Я презираю вас, Симха-калека! И вас, Шейндл-красотка! Пожалейте себя, свою девичью голову. Вы плохо нас знаете, да и откуда вам знать! Кого вы пугаете веревкой на шее? Пусть мне скажут: «Иди ляг на дорогу, труп твой задержит врага», — и я с восторгом умру. Ведь это честь, и какая! Не всякий из нас ее стоит. Висеть на фонаре, высоко над людьми, развеваться, как знамя, в тылу у врага — весь свет обойти, не найти такой чести. Я не стою ее!..