Александр Поповский - Испытание временем

Жалкие люди, погодите, революция вспомнит о них, с ними еще потолкуют…

В дверях появляется Мозес. На нем косоворотка в заплатах, заношенная тужурка с красным бантом на груди и алая звезда в петлице. Движения его неуверенны, голова ушла меж плечами, лицо озарено любезной улыбкой.

— Я за вами, товарищ политком. Начальник штаба обороны у себя. Судьба Круглика в ваших руках…

Он говорит, как на параде, торжественно-громко, пусть знают эти люди, с кем судьба их свела.

Напрасно Мозес старается, моего честолюбия ему не разжечь. Маскарад со звездой и красным бантом не вяжется с рыщущим, лукавым взглядом.

Я все еще у стола, среди недавних друзей, отныне чужих и далеких. У дверей стоит Мозес, тень далекого недоброго прошлого. Что ему надо? Я не верю теперь никому. Довольно с меня, пора взяться за ум! Батальонный комиссар забыл свое высокое звание, раскрыл душу врагам революции.

— Нас ждет автомобиль, товарищ политком…

Мозес догадывается, что я чем-то расстроен, и, озадаченный, умолкает.

Смущение его длится недолго, он вдруг обнимает меня, притворно смеется и, как старого друга, уводит с собой. Я чувствую его сильную руку и покорно следую за ним.

Мы сидим в автомобиле друг против друга, один притворно печальный, другой смущенный и растерянный. Мозес жалобно плачется, рассказывает о Круглике чудесные вещи и бьет себя кулаком в грудь.

— Несчастная мама обливается слезами, рвет на себе волосы и стонет. Она охрипла от плача, искусанные губы распухли, как подушки. Сестра, писаная красавица, почернела, как земля. Она рвет на себе платье, кричит, умоляет: «Дайте мне умереть! Такого брата у меня больше не будет, к чему мне на свете жить!»

Занятый собственными мыслями, я не слушаю Мозеса. Я спрашиваю себя: почему меня так часто обманывают, платят горечью и обидой за добрые чувства? Неужели жизнь не научит меня распознавать людей? В пограничной бригаде надо мной посмеялись: мне виделись родные, милые лица, домашний очаг. «Очаг» оказался белогвардейским гнездом. Судом трибунала командование бригады как врагов революции расстреляли.

Симха, Юзик и Мэня, — сколько их было! Возможно, и Мозес такой. И кто этот Круглик? Я никогда его не видел, ни разу не спросил, в чем его обвиняют.

Мозес навязчиво твердит об одном: Круглик такой, Круглик сякой, он на скрипке играет, у него доброе сердце. Машина назойливо воет, прохожие и проезжие дают ей дорогу. Всем просторно, одному мне тесно, и некуда деться, чужие колени стиснули меня.

Вот и Пироговская улица, здание штаба. Машина бесшумно подходит к подъезду. Я не спешу войти, надо подумать, не поздно еще…

— Позвольте, дорогой мой, взять вас под руку.

Мозес шутит, смеется и цепко тянет меня за собой. Мелькают ступеньки, этаж, второй. Робкий, растерянный, я все еще не знаю, идти ли мне дальше или вернуться. Я мог бы бросить Мозеса и уйти, но я не все еще продумал. Минута-другая — и решение будет готово.

Еще одна ступенька, вот и площадка, за ней штаб. Мне немного осталось додумать, но Мозесу не терпится, и он неожиданно вталкивает меня в открытую дверь.

За столом сидят двое: высокий, со строгим выражением лица и решительными движениями, начальник штаба Краевский, и его секретарь. Он диктует приказы по телефону, разглядывает бумаги и снова звонит. Лицо его, словно задернутое мглой, то прояснится, то померкнет в тумане, и мне трудно решить, красив ли, стар или молод Краевский, сколько ему лет.

— Что вы хотели? — не отрываясь от своих дел, спрашивает начальник штаба.

Поздно раздумывать, надо начинать.

— Я политический комиссар студенческого батальона. Студенты волнуются, они требуют помилования товарища Круглика.

Мелькание в глазах все еще не прошло. Мне кажется, что начальнику едва ли больше тридцати лет.

— Надо им уступить, — набравшись храбрости, добавляю я.

Ему, пожалуй, не больше двадцати пяти лет. Когда он улыбается, это более чем бесспорно.

— Волнуются, говорите? В чем обвиняют вашего Круглика?

Какая оплошность, я забыл расспросить Мозеса.

— Не знаю. Говорят, в чем-то очень неважном.

Краевский насупился и молчит. Он не так уже молод, как вначале казалось. Ему, пожалуй, за сорок, если не больше…

— Круглик — мошенник, вымогатель и вор, подделыватель фальшивых документов, — с недоброй усмешкой говорит начальник штаба обороны. — Вы хлопочете, не зная, в чем его обвиняют. Студент Иона Гольдшмит у вас в батальоне?

— Гольдшмит?

Неужели и этот что-нибудь натворил? Какое трудное время!

— Да. У меня…

— Он бросился в море и переплыл через зону к французским судам. Одним эмигрантом стало больше.

Не глядя на меня, он тут же диктует приказ:

— «Студенческий батальон влить в отдельный полк… Комиссара батальона перевести политработником в харьковскую маршевую часть…»

— Можете идти, вы плохой политком!

Мозес скорбной усмешкой встречает меня. Он все подслушал за дверью. Ему жаль политкома, студенты никогда не забудут его.

— Жестокое время, люди без сердца, — говорит он. — Я поеду к бедной маме и сестре. Они ждут не дождутся меня. Спокойной ночи, политком. Домой вы дойдете пешком, тут недалеко.

Я гляжу вслед уходящей машине, стою и думаю об ошибках, о своем легковерии, печальных заблуждениях всей жизни. Их было много, сколько еще впереди…

В памяти сохранилась короткая встреча. В полковой канцелярии сидит Мишка Японец, на коленях у него обернутый в тряпку горшок. Он черпает ложкой суп, шумно ест и сопит. Впечатление, что рокочет насосная машина. За спиной стоит его жена, маленькая, широкобедрая женщина с золотыми зубами и массивными серьгами в ушах.

— Не беспокойся, политком, твоим студентам в моем полку будет неплохо. Они пройдут хорошую школу. Мои мальчики выведут их в люди.

Он скребет ложкой по дну горшка и жадно глотает куски мяса и картофеля.

— Для этих буржуйских сынков карманщик не человек. Бедный труженик, который жизнь проводит на каторге, для них — тьфу, негодяй! Немного воспитания, и они запоют по-другому. Я научу их уважать пролетариев. Будь спокоен, они остаются в верных руках.

Студенческий батальон и полк воров Мишки Японца — какое причудливое сочетание!

— Жаль, ты уезжаешь, мне бы такого политработника, как ты. Надоело мне ссориться с моим. Сегодня я ему руку чуть не испортил, связки немного растянул. Даст бог, пройдет.

Он закуривает и благодушно играет с женой, щекочет ее под мышкой и смеется.

— Было время, — говорит он, — когда я думал бросить свое паршивое дело и зажить по-другому. Как ты думаешь, кто испортил мне жизнь? Хаим-безногий. Он рассказал жениху моей сестры, ушному доктору, что я вор. Свадьба расстроилась. «Зачем ты это сделал?» — спросил я его перед смертью. «Это тебе за сплетни!» — отвечает он. Паршивый калека, из-за такой мелочи портят девушке счастье? Мы похоронили его без шума, он при жизни не любил рекламы. Ребята спели ему «Трум, трум, тум, тум, тум, тум» и поставили, как полагается, памятник.