Александр Поповский - Испытание временем

Мишка Японец рассказывает историю своей славы: он вооружал революцию, снабжал оружием подполье, укрывал большевиков…

Еще припоминается:

Обширный двор штаба батальона, студенты прощаются со своим политкомом. Я благодарю их за любовь и внимание, призываю защищать революцию.

Меня грубо обрывают, они выкрикивают дерзости, точно никогда не тянулись предо мной.

— Вы не смеете посылать нас на фронт! Мы обязались нести караульную службу!

— Мы беспартийные! Революционные дела не касаются нас!

— Распустите батальон! Мы требуем свободы!

Они никогда не уважали меня, это было одно лишь притворство.

Харьковская маршевая часть привела меня в штаб армии, оперирующей против бандитов. Здесь встретились, я, разжалованный политком, и мой прежний политработник Шпетнер. После короткого совместного пребывания нам дали по отряду и завтра направляют в районы, захваченные бандами Махно.

Красноармейцы у штабного вагона слушают грустную повесть бородатого пулеметчика с бледным, изможденным лицом. Он томительно тянет, говорит едва слышно, чуть ли не шепчет. Никто не шелохнется, одному Лешке-конюху не сидится. Слыхали, как мямлит? Сил не хватает!

— Громче, Тихон, ничего не слыхать. Пару поддай, чего тянешь!

На Лешку устремлены грозные, встревоженные взгляды.

Нам видится деревня на берегу спокойной реки, за изгородью домик с прогнившей крышей, пустой овин и амбар без дверей. В горнице под образами сидят два брата. На одном слинявшая гимнастерка и красный бант на груди, на другом — френч и гетры.

— Сил нет, Тиша, отлежаться бы мне, голод доконал, — жалуется старший брат — Андрей.

— А потом что? — спрашивает младший, Тихон.

— Поеду к своим. Кому присягнул, тому и служить.

— К кадетам?

— Кто куда. И ты слово держишь, к красным идешь.

— Одно дело — к своим, другое — к чужим.

В бедной хатенке страдают два брата, один — от жажды и голода, другой — от горя и тоски.

— Что, Андрей, передумал? — снова и снова спрашивает Тихон.

Губы больного пересохли от жажды, — третий день его морят без пищи, второй день не дают воды.

— Кому присягал, за того и умру.

— Решай, Андрюша, скорей. Мне завтра в часть ворочаться.

— Сил нет, Тиша, терпеть, убей! Кончай, ради бога! Ударь меня в грудь, изойду я кровью внутри, и никто не узнает об этом.

— В часть опоздаю, — твердил младший брат, — под суд пойду, а тебя уломаю.

Еще день лишений, брат снова молит брата:

— Убей меня, Тиша, сделай доброе дело.

— Покорись, Андрюша, нельзя мне в тылу врага оставлять. Богом прошу, покорись.

Брат ложится пред ним и грудь подставляет. И Тихон плачет, жаль себя и Андрюху, но нельзя ему кадета в тылу бросать. Брат укором стоит перед глазами, куда ни обернешься, все он да он: и на стене, и на двери, и на дороге. Растет в Тихоне злоба, терпенью приходит конец, он замахивается и бьет по наваждению тяжелой скамьей. Андрей закидывает голову, не стонет и не дышит больше.

Мне чудится деревня на берегу спокойной реки, за изгородью домик с провалившейся крышей и покойник, распростертый на полу.

Я разглядываю пулеметчика, его широкую ладонь и думаю об Андрее. Жутко и тревожно за Тихона, за страшную твердость его, но разве только смерть примиряет врагов?

Красноармейцы молчат, один Лешка жует и хохочет. Нашли что послушать, туда ему, кадету, дорога…

— Цыц, малоумный! — останавливает кто-то его.

— Распустился, обжора! — сердится другой.

— Сопля малосильная! Усы стал брить, чтоб росли.

Не сметь глумиться над их скорбью и восторгом!

Лешка бреет усы, что в этом зазорного? Ему только семнадцатый год, было б здоровье, за усами дело не станет, пойдут. Главное, с голоду не умереть. Его недавно схватили бандиты, заперли в сарай и забыли о нем. Два дня пролежал он с затычкой во рту, без пищи и воды. С той поры страшный голод пугает его. Он носит с собой мешочек со снедью, тянет хлеба по крошке, жует и жует…

Сейчас Лешка добьется прощения, всех до одного рассмешит.

— Загадаю вам, братцы, загадку. Что нужнее нашему брату — доска или стекло?

— Ну и дурак! Что нужнее? В хозяйстве всему свое место.

— Не в хозяйстве, — торжествует загадчик, — на фронте?

На фронте — дело другое. От пули, конечно, стеклом не прикроешься, доска — она верней.

— На липе четыре ветки, по два яблока на каждой. Всего сколько?

Опять он торжествует. Не восемь, нет, нет, зря они кричат, надрываются!

— Всего-ничего. Яблоки на липе не растут.

Красноармейцы смеются, и громче всех Шпетнер. Он балагурит, смешит их и сам хохочет. Он отказался от штабного вагона, бархатные диваны не для него. Ему нужна рота, да что рота, батальон красноармейцев, чтоб слушать их рассказы, дышать их воздухом, смеяться и заботиться о них.

Шпетнер знает всех, кто ждет писем, откуда и когда, у кого дома жена, невеста, дети. Живи я, кажется, с красноармейцами век, они бы меня так не любили. Я не умею, как Шпетнер, балагурить, угадывать, что у кого на душе. Наконец, стыдно сознаться, так желанна мягкая постель в вагоне первого класса, что сил нет уйти в теплушку… Поздно я Шпетнера разглядел. Времени ли не было ближе узнать и подружиться, терпения ли не хватило глубже вникнуть в помыслы и чувства его или голову вскружило высокое звание? Вернее всего, ни то, ни другое. Я медленно зрел и, мечтатель от природы, не усваивал уроков жизни.

Все вдоволь насмеялись, Тихон закурил, Лешка бросил жевать и задумался, пошли, поползли другие мысли. Я отзываю Тихона в сторону и, разглядывая его широкую ладонь, спрашиваю:

— Ты об Андрее вспоминаешь?

Тихон склоняет голову, и борода на его груди топорщится.

— Как не вспоминать, почитай, он мне родная душа.

Мне и этого мало:

— Жалко его?

— Как не жаль, сердце болит, как вспомню.

— И что убил, жалеешь?

Тихон пожимает плечами, — странный вопрос!

— Какой толк жалеть, не я его убью — он меня, не сам — друзья ему помогут. Не меня убьет — товарища моего. А не убьет — какой он белогвардеец?

Мне придется об этом еще подумать.

Шпетнер рассказывает о Григорьеве. Царский офицер, прежний соратник предателя Петлюры, он изменил революции, повел армию румынского фронта громить советский тыл. Заодно с Махно он натравливает крестьян против большевиков.

Красноармейцы разделяют его возмущение, они это запомнят, никогда не забудут.

— Неизвестно, товарищи, где тыл и где фронт, враг всюду, — продолжает Шпетнер, — Соколовский, Ангел, Чепель… А в нашей армии всего батальон войск. Оттого карта нашего штаба — без флажков. Никто не знает, где мы будем сражаться, с кем и когда. Придется — не подгадим. Сколько бы их ни было, будущее — наше, знамени не отдадим.

Тихон нежно кладет руку на плечо Шпетнера и ничего не говорит, молчит и улыбается.