Александр Поповский - Испытание временем

Другой парень — невысокий и юркий, в куцем пиджачишке, с надвинутым на лоб картузом. Пред ним ведро и железная кружка, он пьет много воды, шумно глотает и обливается. На вопросы отвечает неохотно, чуть обернется и еще ниже надвинет картуз. У него достаточно причин прятать глаза, в них вся его жизнь, все мысли и чувства. Глубоко-черные, судорожно-нервные, они пугливы, робки и напористы. Как будто крепкое тело отказалось служить и им, маленьким, слабым, приходится за всех быть в ответе. За прищуренными веками, как паук в паутине, таится пугливая мысль, и нет ей, одинокой, поддержки. Никто не подскажет, как спастись, уйти от возмездия и смерти. Надо бы раскинуть умом, хорошенько обдумать, и на него наседают усталость и жажда.

Вокруг них оживленно, не скажешь, что теплушка — арестантский вагон. Полукругом сидят деревенские парни — загорелые лица, грубые руки, темная шея и пушок на губах. И речи об обычном: о деревне, дворе, пахоте, урожае. Спокойный вопрос, такой же ответ, снова и снова о том же. Нет здесь, в вагоне, ни старших, ни младших, иное дело — за дверью, где на часах стоит караул и ждет меня воля начальника. Она вложит в мои руки оружие и скажет: «До рассвета покончить!» Легко приказать, а как это сделать? Будь у меня на руках веское слово суда, я бы сказал: вот вам, добрые люди, приговор, — и баста, но как без злобы и обиды сказать: «Умри!», какими словами подступиться.?

Три часа. До рассвета недолго, ночь коротка. Я бужу отряд и отдаю приказ готовиться. Наган проверен, обойма полна. Луна низко нависла над штабом, ночь уходит в мертвом сиянии. Новый день спешит, приближается. Надо и нам торопиться «до рассвета» и ни мгновеньем позже…

Вдоль насыпи по склону скрипит песок под ногами, слышен плач и ворчание, крики и топот сапог. Гнетущая тишь в беспощадной ночи, блеск штыков и рыдания. Так только шествует смерть! Тихон и Лешка ведут под руки Тимоху, идут не спеша, осторожно. Два нагана в руках, две винтовки за спиной. Парень стонет, трепещет, тело изнывает в страшном предчувствии.

— Що ви робите, браття, ой, брати голубчики? Пожалійте, браточки. За що це, боже мій, за що вы душу губите? Боже мій, убьють! Ой, не можу, пожалійте, не можу…

Тимоха упирается, плачет, хочет пасть на колени. Он шагу больше не ступит, это немилосердно. Руки треплют рассыпанные космы, собирают и откидывают их.

— Что ты кричишь? — сердится Тихон. — Горланишь, как баба, а еще бандит! Не резать же будем, совесть имеем. Чего слезы льешь? Сказано же — не всем до социализма дожить. Не тебе, дураку, другим лучше будет — детям, жене. Ну, тише, поплакал — и хватит.

Другой идет молча, все больше умеряя шаги. Внезапным рывком пытается бежать, скалит рот и хищно кусается. Глаза его сверкают, бегут, кружатся. Трудно им, слабым и маленьким, быть в ответе за всех…

Я иду вдоль железнодорожной насыпи, слышу стоны Тимохи и думаю: живут люди на свете по-разному, а страдают одинаково. Снова и снова спрашиваю я себя: только ли смерть примиряет врагов?

Тихон и Лешка спускаются с насыпи к зреющим полоскам ржи. Высокие колосья гнутся, шевелятся под грузным сиянием луны.

— Становись на колени! — начинает сердиться Тихон. — И охота тебе людей изводить! Полагается встать — подчинись! Не выводи ты меня из себя, хуже будет.

Я вытираю холодеющий лоб и скорбно склоняю голову. Общественное бытие определяет сознание, люди — только дети среды, почему же те, кого среда обманула, должны жизнью платиться?

Слышится выстрел — и вслед голос Тихона:

— Давай другого.

Парень вспугнутым зверем бьется в руках, кусает людей и что-то бормочет. Лешка смеется, — чего захотел, воды ему дай. Потерпи, обойдется.

Под насыпью навзничь разметался Тимоха, руки раскинуты, ноги врозь, только русые космы, словно причесанные, ровно лежат.

— Стой, сволочь, стреляю!

Выстрелы сыплются один за другим. Раненый бежит и тонет во ржи. Ночь, пронизанная пулями, никнет, и предутреннее небо встает. Рассвет спешит, приближается…

— Сволочь, — сердится Тихон, — думал, степенный человек, а он жулик.

Люди топчут высокую ниву, ищут бежавшего врага. Кровавый след уходит глубже и глубже, хлеб ложится шире и шире. Встает новый день, веселый и довольный, — не зря он спешил, мир молод, жизнь хороша и прекрасна…

Тихон склоняется над раненым и говорит ему с укоризной:

— Дурная голова, людям хлопот наделал и себе мучений.

Он спускает курок и отходит. Парень остается лежать с широко открытыми глазами. Трупы сваливают в яму на виду у ясного солнца. Лешка пляшет и топчет ногами, сравнивает могилу с землей.

— Иди, иди, малоумный, — сердится Тихон, — небось люди лежат, не собаки…

Никто не заметил мужичка на дороге. Он стоял у межи, согбенный, печальный, роняя слезы в истоптанную рожь.

Я опускаюсь на пень срубленного дерева, закрываю глаза, и видится мне снежная равнина, окутанная метелью, вдали опушка леса, за лесом городок. Мороз несется по открытому полю, сковывает меня, мальчишку, холодит стынущее тело. Окоченевшие ноги едва ступают, слезы закрыли свет, мысль бьется, как сердце в груди: никакой передышки, бежать и бежать. Мороз хватает мечтателей, усыпляет и душит их. Мороз ложится на пути, предо мной встают видения, они зовут присесть, отдохнуть и подумать. «За лесом городок, в каждом доме печка и пузатый чайник на ней. Прислонись, мальчик, к дереву, вообрази, как там уютно…» Нет, ни за что, он не должен, не смеет. Вот и город, победа, лес позади, можно думать, мечтать… Но кто желает того, что имеет?

И сейчас у меня такое же чувство: я, солдат революции, исполнил свой долг, гнал сомнения, неверие. Пусть только смерть примиряет врагов. Кого среда обманула, должен жизнью за это платиться. Никаких колебаний, я не должен, не смею, но где конец лесу? Придет ли крепкая, вера, чтоб не жалеть того, что имеешь?

— Приговор исполнен, — рапортую я.

Нелегко это сделать впервые. Командарм понимает. Он желает отряду успеха. Я благодарю и прощаюсь со Шпетнером. Мы будем соседями, наши станции рядом, и в минуту опасности друг другу поможем. Пожатие руки — и мы расстаемся. Вслед за отрядом я взбираюсь на «броневик».

Непрочное убежище! Ни бронированных стен, ни прочной защиты над головой, обычная угольная платформа, обшитая бревнами, с простенками, заполненными песком, одна легкая пушка и два пулемета. Первый орудийный снаряд разнесет «броневик» в щепки.

На открытой площадке лежат рельсы и инструменты, по дороге предстоит еще восстановить разобранный путь.

Паровоз, тоскливо вздыхая, уходит в голую степь, к черным грудам прошлогоднего хлеба. Вереница подвод уныло ползет по широкому шляху вдоль железной дороги, в неведомую даль. Тяжелое утро. Тимоха и паренек в куцем пиджачишке не лезут у меня из головы. В селе у них такие же крестьянские дворы, как те, что по ту сторону шляха, белые мазанки с одинокой скирдой у гумна. Может быть, это и есть деревня Тимохи, а хатенка на отлете — его гнездо. Нужда выгнала парня из деревни, он мечтал вернуться поправить хозяйство. Надо будет у Шпетнера спросить: какая нужда людей убивать, когда есть столько средств их исправить?