Александр Поповский - Испытание временем

Вот и Малая Виска. За вокзалом, во дворе станционного сторожа, толпа. Я протискиваюсь к настежь открытому амбару и вижу груду изрубленных тел… Кто-то сказал, что командир отряда спасся.

— Что вы сказали, товарищи, повторите! — подступаю я, взволнованный, к железнодорожнику в парусиновом балахоне. — Командир, говорите вы, жив?

Он видел, как махновцы стреляли в него. Его нашли потом раненым за околицей.

Шпетнер жив! Где больница? Прямо и влево? Я несусь как ошалелый по улице, по щербатым ступенькам, пугаю сестер, ищу врача.

— Как Шпетнер? Что с ним?

Они просят меня успокоиться, подождать, потерпеть. Ничего страшного, нужна маленькая операция, пуля застряла в животе.

— Вы не знаете, доктор, что это за парень! У меня было два друга, с одним мы расстались навсегда. Кроме Шпетнера, у меня никого не осталось. Подумайте, доктор, я обязан ему жизнью. Меня отправляли с отрядом сюда…

Отлично, прекрасно, это будет учтено. Больного спасут, немного терпения. Белый халат закрывает мне дорогу, не дает пройти к Шпетнеру, друзьям положено ждать в приемной.

— Простите, я никому не доверю друга, пусть это проделают у меня на глазах. Нельзя? Предрассудок! Теперь не старый режим, все можно!!

Больного кладут на большой белый стол, он стонет, шевелится и что-то бормочет. Лицо покрывают маской, пропитанной эфиром. Шпетнер хрипит, задыхается, рука сестры ложится на маску. Вдруг грустная песня раздается в тиши, больной запел о девушке по имени Оля. Песня обрывается, доктор режет, сечет, ищет вражескую пулю.

Мне кажется, что под маской моя судьба, ей закрыли лицо, чтобы я себя не узнал. И боли, и движение ножа, и руки врача под желудком я чувствую в собственном теле.

Я снова на той же дороге, тени деревьев лежат на шляху, но нет больше препятствий. Перед глазами амбар, груда тел в алом озере крови и на операционном столе — мертвое тело друга… Шпетнера я им не прощу. Борьба так борьба, беспощадно жестокая, до последнего вздоха! Глядите, не кайтесь! Посмотрим, кто дрогнет!

Тихон приезжает из штаба армии, отводит меня в сторону и затевает длинный разговор. Он без разрешения захватил с собой девушку и сдал ее под расписку в штаб. Там ее обыскали, и нашли под бинтами донесения повстанцев. В них сообщалось о расположении штаба армии и вооруженных сил. Она везла материалы Григорьеву, спешила к съезду повстанцев в село Сентово. Двадцать седьмого июля махновско-григорьевский штаб собирает представителей трех губерний — Херсонской, Екатеринославской и Таврии.

— Вот тебе и девка! — закончил он. — Верить нельзя, товарищ командир!

Упрек заслуженный, но откуда у Тихона этот дар прозрения и твердость духа?

Опять неудача, врага проглядел, и какого… Где были мои глаза и чутье большевика? Так можно прозевать революцию. Не слишком ли часты промахи и ошибки? Не потому ли их так много, что нет меры моему воображению и вижу я не цель, а самого себя… так, кажется, говорил Мунька?

Шпетнер не упустил бы, он сразу почуял бы врага.

— Девку пустили в расход, — говорит Тихон. — Кусачая девка, пришлось руки вязать. Что делать голубке, надо спасаться. Так и не пикнула, молчком умерла.

Эта гибель не трогает меня, но и не рождает сомнений. Борьба без пощады, повторяю я себе, до последнего вздоха, до смерти. Посмотрим, кто дрогнет!

Мастер завода Эльворти Андрей Иванович Гордеев опять пришел к дочери Маше. Завидев его, красноармейцы разбрелись по углам: кто вдруг делом занялся, кто вовсе собрался уходить. Тихон обернулся к стене, опущенные веки закрыли ему свет. В последнее время с ним так часто бывает. Размышляет ли он или от мыслей спасается, кто его знает? Кудрявая Маша, секретарь комячейки и политрук отряда, сует руки в карманы и плюет. Она вскидывает плечами, топчется на месте и накручивает на палец курчавую прядь. Что за порядки, сердится она, в помещение отряда пускать посторонних людей! Лешка жует свою долгую жвачку, ждет с нетерпением: согласится ли Маша с отцом говорить или, как в тот раз, сбежит? Я роюсь в карманах, нахожу бумажку и деловито что-то рисую на ней.

Впервые Гордеев явился сюда, когда дочь его Маша вступила добровольцем в отряд. Высокий и крепкий, чуточку сгорбленный, с палкой в руке, он спросил командира. С ним был дочерин крестный — крестьянин с рыжей бородой, коренастый и плотный, с волосами под скобку. Из жилетного кармана спускалась цепочка, и на пуговице привешено пенсне. Маша отказалась видеть отца, ни с тем, ни с другим не стала объясняться. Они зашли ко мне и долго у меня оставались. Мужик с рыжей бородой непрерывно болтал, хмурился и теребил карманчик жилета. Гордеев грудью налегал на палку, приближал и отдалял от меня скорбью измятое лицо. Он говорил не спеша, взвешивал каждое слово; ему хотелось знать, что будет с заводом, как быть дальше. Отряд сюда прибыл недели две назад, какие у нас планы.

Я говорил о партийной программе, о задачах Советов и большевиков. Гордеев молча слушал, не сводил с меня глаз и ждал. Возражений было не много: мастер опасался новых порядков, они перевернут все вверх дном. Завод кормит весь город, нельзя с этим шутить.

— Какие сеялки, плуги выделывали мы, — печалился Гордеев. — Цехи — гордость страны, и дошло до чего — топоры, сковородки готовим…

Убытки растут, власти грабят завод. Маруська забрала сто тысяч, ревком угнал лошадей на фронт, Григорьев увез двадцать тысяч. Заседания, митинги, совещания, комиссии — за все надо платить. Одной контрибуции взяли полмиллиона. Большевики воевали, а завод пострадал — артиллерией разбило два склада…

Крестный подпрыгнул на месте.

— Бога побойтесь! Кого обижают? Кормильца?

Гордеев жестом приказал ему замолчать:

— Не то говоришь, Алексеич…

Крестный замолк и спрятал пенсне.

Я не сразу понял, почему эти расходы тревожат их: им жаль заводчика или их интересы задеты?

— Что вам до убытков, не из вашего же заработка взыщут? Эльворти ответит своим капиталом.

Алексеич снова пошел тараторить, и снова Гордеев его оборвал. Он сам ответит командиру. На лице его усмешка, не поймешь даже сразу, что ею Гордеев хочет сказать.

— И белые, и красные, и Петлюра, и Григорьев, — по-прежнему, взвешивая каждое слово, продолжал он, — одним миром мазаны: пропадай все на свете — было б им хорошо. Им нет дела до рабочих. А ведь завод — наша надежда и спасение. Крепок он и цел — нам хорошо. Нигде так рабочим хорошо не платили, как у нас, нигде не помогали так в беде. И кто его разберет, где рабочий и хозяин у нас? Семь процентов всех акций у нашего брата. Через десять годков заводчика обгоним. Не мы — наши дети завладеют добром.

Вот они, утопии, химеры и мечты! Так им Эльворти завод свой уступит, с кресла хозяйского уйдет! Я говорил о великом обмане, о погибших надеждах поколений людей, о лукавой западне кровососов народа. Иллюзии, иллюзии, они все еще сильны!