Александр Поповский - Испытание временем

— Отвечай мне прямо и честно, — дружелюбно оглядывая ее крупную фигуру, полное лицо и милый вздернутый нос, говорю я, — какую обязанность несет политрук в отряде?

Она закидывает голову на спинку стула и делает вид, что задумалась.

Я терпеливо повторяю вопрос:

— Отвечай же, я жду.

— Дай раньше подумать, — не спешит она с ответом. — Политрук — товарищ комиссара, первым делом — боец-большевик. Он ведет агитацию среди красноармейцев в бою и в тылу.

— Всё?

— Всё.

— Неверно. Политрук первым делом — помощник комиссара, а где начальник-большевик, поддерживает его авторитет в глазах красноармейцев…

Она делает вид, что согласна, и тут же спрашивает:

— А если командир свой авторитет потерял, что остается делать политруку?

Мне не до шуток, я пришел не шутить.

— При всех обстоятельствах обязан поддерживать, а ты ссоришь меня с красноармейцами!

Она берет с окна хлеб, отламывает кусок и набивает им рот. Поддерживать авторитет она готова, а поднимать его — ни за что.

— Поговорим, Маша, о Гордееве, — предлагаю я. — Тебе известно, что я немало над ним потрудился… При мысли, что революции угрожает опасность, я ни перед чем не остановлюсь. Пусть Гордеев наш враг. Мне до этого дела мало, он обещает нас поддержать! Кто нам позволит отказаться от помощи? Революция, Маша, сурова и требовательна. Подай ей всего и помногу — и геройства, и бескорыстия, — она щадит нежные чувства и растит величайших людей. Суровая штука, но стоит, ей-богу! Честное слово, она стоит!

Маша делает сразу два дела: она вычищает засевшую под ногтями грязь и с пальца стирает табачный нагар.

— Наши свежие силы дадут бодрость бойцам, передышку измученным людям. Мы двинем наш полк с трех сторон. Одну колонну обходом, на север…

Новый тактический план! Я вчера лишь его разработал. Маша слушать его не хочет, — довольно этих планов, откуда они только берутся?

— Странный ты человек, командир, не пойму я тебя. Говоришь очень складно, слушать приятно. Ударишься в планы — хоть со света беги. Словно вне себя человек…

За поясом у меня ручная граната — круглая лимонка со стальной чешуей — и финский нож в деревянных ножнах. Возбужденные руки лежат на гранате, теребят финский нож, шнур нагана, бьются, тоскуют — места себе не найдут.

Ладно, отлично, согласен без планов. Дело не в них…

— Это будет крепкая схватка, я предвижу ее. Нас мало — полк храбрецов против полчища войск. Бой жестокий и страшный до последнего вздоха. Пусть победа на их стороне, но мы покажем себя. Пусть видят враги, как большевики умирают. Мы сразим их бесстрашием, твердой верой в торжество революции. Суметь умереть — большое искусство, не правда ли, Маша? Ты должна объяснить это красноармейцам. Один у нас путь — лечь врагу на пути, сломить его дух нашей смертью. И чем больше нас будет, чем сильнее удар, тем значительней наша победа. Вот и весь расчет. Люди Гордеева — наши друзья, мы должны их принять как своих, ни обид, ни намеков, просто, сердечно, по-братски…

Упрямая девушка, так ее и проймешь. Маша вытерла вспотевшее лицо, вытерла руки и до боли зажала платок в руке.

— А как бойцам объяснить, почему мы застряли, не ушли по приказу штабарма? — спрашивает она.

— Опять тот же вопрос. Как я мог отступить? Куда и зачем? Пятиться за штабом подальше от фронта? Армия разбита — и в такую минуту бежать? Спасать свою шкуру, не ввязаться в борьбу?

Пальцы ее хрустнули, возбужденные руки обрушились на них. Это не злоба, нет, нет. Надо ж разрядить напряжение мышцы.

— Поверь моему опыту, — уговаривает она меня, — я старше тебя на два года…. Не верю я Гордееву, не верю и кулаку. Я встретила их намедни в поселке, пошли крутить, лебезить так и этак. Плюнула я на них и смоталась. Ну их к чертовой матери! Почему ты с рабочими не потолкуешь? Мы разве чужие? Зачем нам посредник?

Вопрос за вопросом, сколько их еще впереди? Сидит на стуле, крутит свой чуб и допрашивает меня, как преступника. Я снова беру себя в руки и сдержанно говорю:

— Что я значу для них? Они Гордеева знают всю жизнь. Нам нет дела до его расчетов, мы идем на союз именем самой революции. Я с чертом сдружился бы ради нее. Рабочие нас не оставят. Им советская власть ближе всякой другой.

— Эти гады не помогут, — не унимается она, — Эльворти их бог. Я сама к ним схожу, пусть покажут людей. Где у них этот полк.

Никто ее не просит, без нее обойдутся.

— В таком случае я…

— Довольно! — обрываю я ее. — Приказ исполнить! Объяснить красноармейцам. Призвать их к спокойствию! Панику не разводить!

Она бледнеет и шепчет сквозь зубы:

— Слушаюсь, товарищ командир.

Я хочу уже уйти, но она вдруг хватает меня за плечо. В лице ее ужас и злоба. Рука моя ложится на ручку нагана.

— Что тебе надо!

Голос строгий, сухой, приказано — надо исполнить. Маша молчит, стиснутые зубы подавляют тревогу.

— У меня наболело, товарищ командир, нас обманули, — кому, как не мне, это знать. Жаль не себя, за других болит сердце, ни за что погибает народ. Отец ради меня эту бучу затеял. Ходит за мной день и ночь, домой меня тянет, просит вернуться. Чтоб время оттянуть, он с отрядом связался и полк посулил. Он только вчера на собрании сказал: «У каждого свое, одни воюют, ломают, другие строят, добро берегут. Властей будет тысяча, за всех голову класть — жизни не хватит».

— Ты слышала это? — недоверчиво оглядываю я ее.

Кто ей поверит, она просто не любит отца.

— Мне друзья говорили…

— Так бы и сказала… Слухами и сплетнями дышим, панику сеем, подменяем собой командира. Я свое дело знаю, а ты не своим занялась.

Она вдруг разражается криком, машет руками, бьет ногами, как взбешенный конь:

— Пусть меня расстреляют за самовольную отлучку, я бегу в Компанеевку, — они там. Я сама все разнюхаю, своими глазами увижу. И Гордеева и крестного на месте убью!

— Я тебя расстреляю, — кричу я ей вслед, — берегись!

Я был уверен, что знаю, где друг и где враг. И город и завод — моя родина. Я тут вырос и запомнил хозяина Эльворти, знал Гордеева раньше. Напрасно Маша так горячилась. Все до мелочей было обдумано…

В семидесятые годы прошлого века Роберт Эльворти приехал в Россию представителем фирмы земледельческих машин. Он снял небольшую контору, поставил в сарае два горна и нанял двух кузнецов. В мастерской занимались ремонтом и ковали попутно плужки. Рядом с горном появились вагранка и литейщиков пять человек. Раз в неделю — по средам — шла плавка, вызывали извозчиков с Биржи и впрягали лошадей в привод. В пору русско-турецкой кампании англичанин закупил привокзальные постройки и на их место поставил завод. Рабочих стало пятьдесят человек, лошадей заменили локомобилем. Работали с шести до семи, взрослым платили шесть гривен, мальчикам — двадцать копеек, а туркам-военнопленным — три копейки в день. Перемены шли чаще и чаще: локомобиль отступил перед силовой станцией, мастерские — перед цехами, множились корпуса и машины. Эльворти вступил в борьбу с метрополией, оттеснил конкурентов, своих и чужих, число рабочих достигло трех тысяч, продукция — восьми миллионов рублей. Возникли отделения на Дону, на Кубани, на Кавказе, в Сибири, на Волге.