Александр Поповский - Испытание временем

Порядки на заводе сложились особые. Людей принимали по знакомству, своих. Приезжих, без семьи и оседлости, без двора и хозяйства, на работу не ставили. Учеников обучали ремеслу и благонравию. На свете, внушали им, семь смертных грехов: высокомерие, скупость, гнев и распутство, чревоугодие, безверие и леность. Им противостоят семь добродетелей: умеренность, храбрость, справедливость и мудрость, вера, надежда и любовь. Еще им внушали: на завод поступать — не в лапту играть, все одно что женился — до конца своих дней…

Хозяин ценил самородков, рабочих выдвигал мастерами, модельщиков — конструкторами и ставил заведовать цехами. Рабочие боялись своих мастеров — покровителей и благодетелей, одаряли, кто чем был богат: деньгами, подарками, живностью. Носили новички в надежде на милость, старики — пред надбавкой или перемещением. Мастерам и любовь и почет: они посаженые отцы, крестные, гости желанные, и случалось, что крестники больше походили на крестных, чем на законных отцов…

В день святого Николая, покровителя завода, хозяин и рабочие собирались за городом, гуляли и угощались, невзирая на чины, запросто, как равный с равными. Торжество начиналось с утра. На заводе служили молебен и святили цехи, Эльворти обращался к собравшимся с речью и заканчивал ее словами: «Пусть между нами сияет любовь». Ему отвечали мастера и конторщики, хор и оркестр заводского кружка. Затем раздавали награды деньгами, каждому по заслугам, в закрытом конверте.

Заботы хозяина росли с каждым годом. Он то изучал бюджеты рабочих, выдавал женам книжки для учета расходов, то вызывал городских акушерок, договаривался о дежурствах на рабочих окраинах; то выписывал из Англии цветочные луковицы и конкурс объявлял на лучший цветок… В заботах на случай болезни и несчастий он придумал спасительный выход: пять копеек с заработанного рубля оставались в конторе и приходили на помощь в нужде. Хозяин ссудил всех деньгами и кредитом, звал строить дома, обзаводиться хозяйством, огородом и садом. Так выросла Ново-Николаевка.

Супруга хозяина жила своими заботами: сама шила платья, раздавала их бедным, навещала больных, содержала приют для бездомных ребят. В сочельник на заводе для детей убирали елку. Дети рабочих плясали и пели, ели сласти и уносили игрушки домой…

По почину хозяина и его доброй воле завод стал собственностью акционеров. Часть акций ссудили рабочим с рассрочкой на длительный срок. Росли долги, обязательства, крепла сила хозяйства, поселок срастался с заводом…

К Эльворти однажды явился Гордеев — конструктор, бывший модельщик, талант, самородок.

— Я пришел вам сообщить, что ухожу с завода, — сухо и решительно заявил он.

— Хорошо, превосходно, — ответил хозяин, хотя хорошего в этом не видел. — Куда вы уходите? Оставляете город?

— Я уезжаю в Киев.

— Почему именно в Киев?

— Мне предлагают там более высокий заработок.

— И вы бросите свой дом, семью и знакомых, поедете бог весть куда?

Эльворти забыл, что сам он из Англии и в России живет лишь зимой. От семьи и друзей его отделяет расстояние более далекое, чем заводской поселок от Киева.

— Подумали вы, что вас ждет? Мне жаль вас, Гордеев.

Роберт Эльворти не в шутку испугался. Уж очень Гордеев нравился ему.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил конструктор.

— Я думаю о вашей семье. Они продержат вас в Киеве некоторое время, выведают секреты нашего дела и уволят.

— Неужели прогонят? — поверил Гордеев. — Спасибо, я не поеду туда.

— И прекрасно, мой друг. Я решил вас назначить старшим конструктором. Вы — не хуже иного инженера.

Три знамени было у Эльворти: одним был он сам — бедный конструктор, трудом и усердием достигший богатства; другим — Мышаков, бывший плотник, управляющий заводом; и старший конструктор из рабочих — Гордеев.

В тысяча девятьсот пятом году хозяин собрал рабочих, прочитал им манифест и поздравил с милостью царской. К заводу пришли демонстранты из города с «Марсельезой» и долгим «ура». Их встретили рычанием, злобными воплями: «Долой!», «Бей крамольную сволочь!» Красное знамя истерзали в лоскутья, знаменосца убили. На заводском дворе лилась кровь и творилась расправа. Так мстили врагам акционерного общества, посягателям на строй, на милость хозяина, на милость царя. С пением «Боже, царя храни» эльвортовцы ринулись в город, спасали Россию от крамолы.

В телеграмме царю питомцы Эльворти писали:

«Молим тебя, государь, как помазанника божия и верного сына православной церкви, не слушаться думского большинства, не губить Россию. Тебя хотят окружить революционерами, вместо мира и порядка извести страну. Амнистии не давай и не удаляй испытанных слуг. Смертную казнь сохрани, революционеры сами применяют ее к верным сынам нашей родины».

Так вырастил Эльворти себе верных слуг.

Я все это знал, напрасно Маша так горячилась. Нас окружали враждебные силы, страшная, гибельная рать, и я вздумал ее взнуздать, сделать пособником революции. На карте стояла наша жизнь, но что она значит, когда армия гибнет и в опасности советская власть…

Я спокойно обошел вокзал и не спеша отправился к штабу отряда. В караульном помещении никого не было, один дневальный стоял у закрытых ворот.

Гаснул солнечный день, в тревоге отшумели еще одни сутки. Враг приблизился на двадцать верст, труднее стало жить со своими — в отряде нет прежнего согласия.

Неуверенным шагом с порога спускается Тихон. Он ставит в угол винтовку и безмолвно садится на стул. Не узнаешь его: шаги робкие, тихие, веки опущены, крепкое тело застыло. Прорвется вздох — он вздрогнет и снова замрет. Не болен ли он? Не случилось ли дома несчастье?

— Что с тобой, Тихон? — спрашиваю его.

Он открывает глаза — дает выход тревоге, гладит бороду — седеющие нити.

— Со мной ничего, — отвечает он. Голос глухой, речь неровная, точно спросонья.

— А вздыхаешь почему?

Тихон разводит руками и молчит.

— Не без того, когда и вздохнешь… Грудь заложило от простуды… Старость подходит, пятый десяток отстучал…

Вместо улыбки дрожание губ и глубокий, болезненный вздох.

Он что-то скрывает, не хочет сознаться. Неужели и Тихон против меня? От этой мысли мне становится не по себе.

— Как ты думаешь, Тихон, подведет нас Гордеев?

Снова Тихон разводит руками, опять морщит лоб:

— Гордеев? Какой? Не должен как будто. Свой человек, заводской.

Веки снова сомкнулись, крепкое тело застыло. Ему все равно, пусть будет что будет, он желает лишь одного — покоя.

Проходит минута, другая, Тихон вдруг открывает глаза. В них все та же тоска, глубокая, тайная.

— Обманет не обманет, все равно тут конец. Не выбраться нам отсюда. Это нам в наказание. Штабу армии видней, он зря не прикажет, а мы приказа не исполнили, остались.