Александр Поповский - Испытание временем

Полководцу шел двадцать третий год — пора, когда победы достаются без излишнего раздумья и расчетов.

Маша плюнула и растерла плевок.

— Зря ты нас убеждаешь, — возразила она, — мы Гордееву не поверим (она не называла его, отцом). Наслышались, знаем, довольно. Полка у нас не будет, верьте слову, не будет. Никому мы теперь не нужны, никто нам в беде не поможет. Вчера Луневка восстала, на Шестаковке неладно. Нас всех перебьют до последнего.

Тихон ничего не сказал, — не то не решил, не то вовсе не думал. Маша подступила к нему:

— Чего молчишь? Язык проглотил? Отвечай, если спрашивают.

Она накрутила на палец свою курчавую прядь и резко ее потянула. Тихон снял шапку и бросил на скамейку.

— Не пойму, что и сказать, выходит у нас вроде затмения… — со вздохом произнес он. — Полагается младшему старшего слушать, мы — командира, он — своего, тот — высших и высших, до самого Ленина. А вот ежели командир из подчинения выходит, как быть? Приказ — отступать, а сидим пятые сутки на месте. Что делать, самим уходить? Или приказа командира дожидаться?

Гордеев явился в рабочем костюме, прямо с завода. Маша спокойно встречает отца, они садятся и мирно толкуют. Лешка глаз с них не сводит, чего-то ждет. Тихон стоит, обернувшись к стене, я деловито рисую фигурки на листке бумаги и мысленно утешаю себя: у нас общее дело — защитить завод, дать стране диктатуру рабочих. Не все в отряде нас понимают. Говорят: «Вам завод глаза застилает, за вашей спиной два поселка да город, а за нашей — страна, миллионы людей… Гордеев не друг нам, а враг». «Война не пирушка, — думается мне, — приходится иной раз и врагом дорожить, бок о бок с ним драться. Революция — великое дело, ничто не зазорно ради нее…»

Мирный шепот отца витает, колышется, как дымок над родительским кровом. Они снова друзья — непокорная дочь и суровый отец.

Вдруг Маша встает и язвительно громко смеется:

— Не жалей ты меня. Я без тебя обойдусь…

Гордеев чуть шепчет, она кричит, задыхается:

— Командиру говоришь, что ты наш друг, наш помощник, а секретаря комячейки к дезертирству склоняешь! Ты себя пожалей: хозяину душу запродал, в иго пошел ни за грош…

Отец тоже встает; бледный, смущенный, он опирается грузно на палку. Скорбь в каждом движении, в глазах под заросшими бровями, в томительно сжатых губах. Какая пора! Как тяжко, как трудно ладить с детьми!

— Одна ты у меня, — стонет он, — никого во всем доме. Не с кем душу отвести, словом подчас обменяться…

Глаза его опущены, он не смеет поднять их, ему горько и больно.

— Не надо было Сашку гнать на погибель. Для Эльворти — так сына не жаль, а для революции — так тоска одолела. «Не с кем словом обменяться», «душу отвести»!

Она плюет и ногой растирает плевок, сует руки в карманы и крупно шагает взад и вперед.

— Обидели большевики — мастера убрали. Притеснили вас коммунисты! Плевать мне на вас, буржуйская челядь!

— Не надо, Маша, плевать, — просит ее Гордеев, — мы все пропадем без завода. Токарей не хватает, слесаря разбрелись.

Она неправа, так не привлекают людей к себе.

— Никто твоему слову не верит, — тычет она ему пальцем в лицо. — Зачем командира подводишь? Обещаешь помочь, а обманешь, как обманывал бандитов. Помнишь, как поступили с отрядом Маруськи? Посулили ей помочь, а потом всех перебили… Запахло восстанием, нам некуда податься, и ты тянешь дочку домой… В нору, да поглубже…

Ему не дают возразить красноармейцы, его обступили, и, не будь здесь командира, круто бы с ним обошлись.

Маша сурово берет отца за руку и указывает пальцем на дверь:

— Счастливой дороги! Нечего тут без дела болтаться!

Я увожу к себе Гордеева, а мы молча стоим друг перед другом. О чем говорить? Каждый знает мысли другого. Угрозы бойцов тяжелой обидой легли между нами.

— Они вам не верят, товарищ Гордеев. Всюду обман, друга от врага не отличишь. Где ваши люди? Что слышно с вербовкой? Нельзя так тянуть! Красноармейцы перестанут мне подчиняться. Восстание растет, каждый день поднимаются новые села. Если помощь не подоспеет, все тут ляжем костьми.

Гордеев грудью ложится на палку, сжатые губы прикушены, мрачная тень легла на лицо.

— Людей у нас много, у них и орудия, обозы и ружья. Все припрятано в крестьянских дворах. Деревни Лелековка и Компанеевка не похуже других крепостей. Только бы нам мужиков уломать. Не верят, упорствуют. Говорят: коммунисты землю отберут, людей загонят в коммуну. Без крестьян и рабочие не тронутся с места. Два года шли рядом, врозь не годится. Вдруг пойдут мужики против красных, как быть заводским? Против брата стрелять? Против зятя идти?

— Как хотят пусть решают, — напутствую я его, — но горе тем, кто против нас восстанет. Мы не банда, мы — советская власть! Вернемся — со всеми разочтемся, по головке врагов не погладим!

Гордеев уходит, и я спешу к красноармейцам — вновь объяснить им и серьезность момента, и трудность борьбы, и важность поддержки рабочих. Отряд должен верить своему командиру, не слушать наветов, хотя бы и политрука — секретаря комячейки. С ней я объяснюсь в первую очередь. Политрук должен быть примером для других, а она панику разводит в отряде. И без нее все трудней поддерживать дух у людей, одни недовольны, что отряд оторвался от штаба, другим не по душе, что Гордеев сюда зачастил.

В караульном помещении я Машу не застаю, — говорят, она у себя на квартире. Я пересекаю станционную линию, обхожу стороной вокзал и останавливаюсь перед настежь раскрытыми дверьми большого каменного дома. В длинном коридоре пустынно и тихо. Где-то сочится придушенный шепот. Маша — на кухне, она тревожно шагает взад и вперед, курит, свистит, накручивая на палец вьющуюся прядь. В ведре на плите вскипает вода. Политрук ходит, стучит сапогами, шагает, как часовой. Растерянная и бледная, в кухню входит хозяйка, она шепчет жилице: «Все будет по-вашему, не беспокойтесь!»

— Гады! — жалуется девушка. — Заслышали о Деникине и распустились! Единственную мебель — мою кровать — унесли.

У нее верное средство против упрямства буржуев. Она ставит ведро воды кипятить, а сама принимается шагать взад и вперед. Каждый шаг ее рождает тревогу в сердце хозяйки, каждый взгляд — беспокойство и страх. Ужасная девушка в красноармейском костюме, мастерица сквернословить, топать ногами и расстреливать портреты хозяев на стене, — кто знает, на что еще отважится!

Маша садится на стул и, подражая до мелочи Тихону, высоко вскидывает ногу на ногу…

— Нам надо, Маша, обсудить серьезное дело, — говорю я и опускаюсь на табурет.

Я сижу перед ней, сунув руки в карманы, сердитый и строгий. Пока она молчит, мне приходит в голову, что независимый вид мне теперь не к лицу, лучше руки сложить на колени. Мы ведь с Машей друзья — надо как-нибудь теплее и проще. Я даю рукам волю и тут же сую их в карман.