Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Никто не виноват, што мне некому водички принести. Ну чо, спать? Надоела вам, с ума вас сбиваю, пойду радио слушать. Я его не выключаю, пока не перестанет. Больше люблю обозревателей из Москвы. До свидания.

Дмитрий под руку провел ее за ворота, покурил на морозе. Тут его и застал Антон. В первую минуту Дмитрий стоял как пойманный. «Приехал, — как будто должен был обвинить Антон, — а не заходишь, скрываешься от меня. Никита тебе дороже?» Они поздоровались без радости. В трескучий мороз Антон притопал в коротеньком тонком пальто, в шляпе, на ногах ботиночки. Дмитрий мгновенно сжалился и повел старого друга в избу. Раздеться Антон отказался. Он, видно, страдал от того, что Дмитрий не сообщил ему о своем приезде. Всякий провинившийся ищет виновность в другом. Так и Антон. Дмитрия сперва ранила, потом возмутила наглость Антона при встрече с Егором на Ярославском вокзале. На что он теперь надеялся? Возможно, Дмитрий был для Антона последним, кто по мягкости своей оторвется от двух друзей? Или он просто соскучился?

— Чаю хочешь?

— Изволь не беспокоиться, — мягко, но неискренне отстранил Антон. — Я на два слова.

У всех так, что ли? Мы не прощаем и малости самым дорогим и близким. Мы кланяемся чужим, терпим их гадости, тупость, лицемерие, проводим в их кругу натужные часы и спокойно, с кивочками и улыбочками, убираемся домой. А друзьям и любимым не прощаем ничего. Где ж былая святая наивность и вера в вечность их немой клятвы? что ушло из души? когда?

— Я очень ждал тебя, — сказал Антон. — Написал тебе в ноябре большое письмо и не послал.

— Побоялся прорвавшегося чувства?

— Ведь ты бы обсуждал мои чувства с ними? Мне это неприятно.

— Потому и просишь вернуть старые письма?

— Мое право.

— А там весь ты, Заварзин. Себя разрушаешь.

— Вами дорожить? Сами не даете? У них психология приспособленца: «ведь живем же! не померли!» Я чужим не прощаю греха, а своим и подавно.

— Ну почему-у, почему, — вскочил Дмитрий обиженно, — почему надо все ломать? Почему, если ты хочешь друга исправить, надо бить его по лицу ботинком? У кого ты воспринял эту садистскую лживую теорию: добро должно быть с кулаками? Не поверишь, я больше вас всех страдаю. Я устал метаться между вами.

— Сам боролся, вспомни-ка.

— Я не хотел бороться, меня втянули. Я родился мирить, смягчать, ужасно не люблю драк. Вы мне дороги, и таких я уже не найду. А теперь что?

— Надоели ложные отношения. Я Никиту ненавидел еще в десятом классе.

— Вре-ешь все! — так больно закричал Дмитрий, что Антон стыдливо отпрянул и сел на постель. — Неправда, Антон. Была святая дружба. Мы не могли и дня прожить друг без друга. И так почти десять лет. Десять лет тоски, писем, братской любви. Ты заварил кашу, — погрозил Дмитрий кулаком, — твой нигилизм перешел на дружбу. Иди извиняйся.

Антон молчал.

— Пусть мир переворачивается, грызется, а нам-то зачем? Ты видишь, что кругом? Сейчас ли добровольно оставаться в одиночестве? Э-эх… — Дмитрий безвольно присел, плетями опустил руки на колени. — Локти будешь кусать… И ничего не вернешь.

— Ты мне был ближе всех всегда… — с покаянием в голосе сказал Антон. — Оба мы не будем счастливы…

— Мы уже были счастливы. Иди перечитай старые письма. Я тебе свои отдам, перечитай и покайся. Ка-а-яться не умеем! Только обвинять, обвинять научились! Только права качать! А каяться, смиряться… ради правды же… то же чего-то стоит…

«Пошел… — говорил ему вслед Дмитрий… — Как ему не страшно? Уходить в ночь в Ересной. Одному. Ведь и завтра и потом будет один, без нас… Мне бы дак страшно.. Чего добился человек?»

Утром Бабинька принесла в платке сорок ученических тетрадок: пускай лежат у надежного соседа, ведь скоро ей умирать.

— Ето, — перекладывала она тетрадки, — про замужество горькое, — так и назвала, — ето про мамоньку; ето про мой труд неутомимый, как я работала, будто у меня пузо из семи овчин было; ето прошу, штоб срисовали мою деревню Караканку и наш домик, где я родилась и росла с пяти годочков, по всему лету по жаре парилась, в моем возрасте дети сейчас на колясках катаются. А ето, Дима, не забудь: про себя и про Никитку, моего друга вечного. «Бог их знает, — бабушка говорила, — что будет из них, уж рукой опирается на его плечо, подкупит Таюшке года у батюшки да, наверно, обвенчаются заранее, пусть живут двое сироток, уж не обидятся друг на дружку, что я богат, а ты бедна, оба парные будут». Ходили мы с ним по деревне, пели песенки. Люди звали: «Заходите к нам». Я пела, а он идет взад пятки, не глядит на дорогу, а на меня, и я сердилась: «Вот доглядишься, што люди будут говорить, будто жених с невестой идут». Потеряла я его и сказала себе: «Больше я не спою и не спляшу», и сорок лет никто не слыхал, штобы я пела и плясала — до сегодняшнего дня.

— Верная вы, Бабинька. Нас бы так кто ждал.

— Верная. И все говорили: что над тобой случилось-то, над пташечкой? или в клеточку попалась-то не в ту? или ты потеряла кого? Разлучили нас с Никиткой, и не могу разыскать. Жив он где или в Отечественную войну не вернулся? или в гражданку погиб? Чужим горе чужое не нужно.

— Я Егору тетрадку покажу.

— Покажи, покажи. Может, они кино какое сделают. А ето пишу молодежи, зачем они в город едут, чего в городе деревенскому-то? С тоски можно пропасть. Пахать-то да сеять дак сердце поет; я бы все лето птиц слушала и цветы-то рвала в поле, как мы с Никиткой собирали цветочки и ягоды, и я всегда пела песню: «Я цветочки рвала, я лазоревые, завивала венок и показывала: «Вы, подружки мои, вы придите ко мне, снарядите меня и положите в сосновый гроб, пронесите меня мимо дома его, не посмотрит ли он, не откроет окно?» Да как же мне забыть ету свою юность? Везде уж я переписала, нигде нету.

Стыдно было бы прерывать Бабиньку: всякий раз она исповедывалась, и ее повторы звучали как новость. Она Дмитрию никогда не надоедала.

— Егорка-то где?

— В Москве, наверно.

Он не знал: Егор уже прилетел в Кривощеково на похороны деда Александра.

Через два дня, накануне отъезда, собрались они наконец у Никиты. Сколько раз на каникулах обедали они в квартире Никиты? Много, много, много. Сочинения Стендаля Дмитрий и Никита разделили пополам, и сейчас Дмитрий снял с полки несколько томиков и полистал медленно и бережно. Ах, как давно была эта подписка! Еще жить мечтали вместе. А ничего не вышло и не выйдет никогда.

После обеда они молча курили, слушали парижские пластинки.

От неловкости, что друзья думают в эту минуту об его истории, Егор закрывал глаза.

— Переживаешь еще? — спросил Дмитрий.

— Ага, Димок, переживаю.

— Посветила тебе лампада — хватит.

— Но зачем, Димок, жить тогда, если живое задавить в себе? Чем? ради чего? Зачем мне эту радость предавать? Себя зачем предавать? — Егор скорбно промолчал; вспомнил, видать, свою К., ему только ведомую тайну с ней. — Ради покоя? Да это же смерть. Не-ет, я жить буду. Я ничего не боюсь. Огласка грозит только Наташе. Наташу я тоже не брошу.