Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Он прилег и раскрыл книгу. В студии все боготворили Хемингуэя, и только Егорка отстал, не успевал читать из-за греков.

Егорка полистал страницы.

Вот!

«Он прошептал ей так тихо, что тот, кто не любит, никогда бы не услышал».

Слова были просты и прекрасны! Какие слова! Так красиво и верно, что загорелось самому что-нибудь сказать в этом роде. Вот хотя бы о том, как было вчера на даче и как он весь день торопит свидание с нею. «Я ждал ее целый день и каждую минуту любил ее и боялся, что она не придет. Мало того, что…»

Нет! Лучше уж помолчать, писатель из него никакой. И если Лиза придет, он скажет ерунду, почему-то вечно остается с тобой самое дорогое и нежное, и тому, кого любишь, говоришь одни глупости. Кажется, что признанием обезоружишь себя. И только глаза ничего не скрывают.

Он встал и пошел позвонить Никите.

— Что делаешь?

— Дочитываю. Золотой осел откалывает номера.

— Послушай, как люди пишут: «Он прошептал ей так тихо, что тот, кто не любит, никогда бы не услышал». Я обалдел!

— Ты сможешь лучше, — прокричал в трубку Никита, — если будешь влюблен в Лизу еще полгода. А дотянешь лямку до весны, то самого Гете за пояс заткнешь.

— Скотина! — не обижался Егорка. — Я покончу с собой. Священника позови.

— Отпоем, обмоем. Крест поставим. Напьемся. Ты ее не жди. Она где-нибудь на столе пляшет.

— Не веришь в меня?

— Очень верю в тебя, но в нее нет. Она тебя недостойна. Я тебе Пушкина давал, ты прочти за двадцать первый год стихотворение.

— А какое?

— «Умолкну скоро я!»

— Нет, весь я не умру.

— На здоровье. Ты еще на субботниках поработаешь, не умирай весь.

«А меня легко заменить, — думал Егорка, ища стихотворение Пушкина за двадцать первый год. — Даже Владькой. Я могу ей нравиться, но единственным не буду. С ней нужно быть легким, я же начинаю и продолжаю так, будто сам бог шепчет, что это уже на целую жизнь. Она для чудного мгновения…»

Вдруг робко постучали.

— Да! — крикнул он, воображая лицо Лизы. — Войдите, кто там?

Дверь открылась, вошла с улыбкой Наташа. Сперва с испугом, потом улыбнулась, когда увидела его. Что-то она думала сказать, но слова вылетели сразу же, и она стала у двери смущенно.

— Заходи, заходи, Наташа, — пригласил Егорка. — Умница, что пришла.

Он подошел и с какой-то тайной благодарностью наклонился к ней поздороваться поцелуем, она с радостью подтянулась к нему и сказала игриво: «Только я маленькая… ты как маленькую…»

«Хочу опять поговорить с тобой, Димок, — писал Егорка в декабре на уроке сценической речи. — Ребята пока дышат, а я жду своей очереди. Учимся дышать на одной диафрагме. В конце учебного года будем уже показывать первые крохотные отрывки на тему. Все ребята ищут, я же и не знаю, что искать, не знаю, какую тему себе выбрать. Сколько раз, чуть не на каждом занятии вспоминал тебя. И на тот год, если не светят мне перемены, я должен буду поднести тебе цветы, как подносил нам второй курс на традиционном вечере. Я и не мыслю, что ты минуешь сцену. Ты в сто раз талантливее меня, и мне, дураку, просто везет во всем. Я от тебя не отстану и уничижение твое разобью. Живи и дальше, как жил: естественно; в среде, где так много условного, тщеславного, я больше всего дорожу нынче людьми самобытными. Слушай речи и песни, не брезгуй никакой жизнью, но будь в ней сам по себе, ни в малейшей степени никому не подражай.

Продолжаю на французском. Сейчас от балды что-то ляпнул и попал в точку, похвалили за произношение. Везет! И в школе так же, море по колено. Но не об этом я. Никак не настроюсь на волну.

Что я забыл сказать прошлый раз? Скоро закончу «Тихий Дон», и мне, кажется, хватит этого дива на весь век — читать и перечитывать без конца. Димо-ок! Приеду на каникулы и поделюсь, как положила на лопатки эта книга! Два самых гениальных впечатления за нынешнюю осень: «Тихий дон» и «Жизнь Арсеньева»! Григорий Мелехов, какая судьба! Читаю, и такое ощущение, что жизнь летит мимо меня, и кажется, если я не схвачу ее сейчас, мне почти никогда не догнать ее. А хочется жить! Землю облазить! Что-то наворачивается во мне, мы в чем-то правильные ребята, а в чем — время покажет. Тут у нас модно теперь все крыть и отрицать, и не важно, что для отрицания нет ни собственной судьбы, ни выстраданной идеи, важно, чтобы кругом знали, что и ты не отстаешь от веяний. Но начинать свою жизнь с отрицания всего и вся я не могу, просто другой я человек с самого детства, дорожу тем, что меня в ком-то и чем-то радует, что влюбляет меня, очаровывает. Я еще в том возрасте, когда гадко и смешно тыкать с чужих слов вверх и вокруг, надо с самого себя начинать. Что я видел, что испытал, что понимаю в огромной политике? Отрицать проще пареной репы, но что вместо? какой идеал? Без этого что лезет в душу нигилизм, базаровщина (мне неприятная еще по роману), от этой, извини, базаровщины меня чуть не стошнило на нашем собрании, когда прорвался у многих скептицизм, когда разнесли все, призывали к чему-то, а к чему — сами не знали. Хотя, надо правду сказать, Димок, со многими прописными истинами в искусстве я тоже не согласен, в нашем искусстве. Вот говорили нам на лекции: Микеланджело под старость лет переоделся в рванье и ушел инкогнито в неизвестную деревушку расписывать храм. Никто его не узнал, а едва расписал — приняли! поняли! Проверилась истинная ценность, и не давил вес тяжелого уже тогда имени. Так вот, многие «тяжеловесы» мне ни капельки не нравятся, от них осталось далекое бледное сияние когда-то неплохого имени, и, ничем правдивым, настоящим свою славу не подкрепляя, они тридцать лет заботились лишь о том, чтобы имя сияло прежним светом. А свет этот уже слабее лампочки на деревенском столбе. Их уже не занимает настоящая жизнь, нет, они только себя любят и берегут и любой ценой защищают. Ну, это я так, к слову, в письме я умней, чем в жизни. И решительней. Серьезнее. Иногда мне самому бывает тошно от своей серьезности. Утром встанешь, на свежую голову думаешь: ну что, плохо, что ли, мне учиться в столице, видеть Рыжову, Турчанинову, слушать об Остужеве, Москвине, Михаиле Чехове, наслаждаться, обеспечивать себе теплое местечко, гулять напропалую?

Дописываю в метро, ночью. Еду в метро, пристроил листок на чемоданчике, задрав ногу, а к ноге моей девчонка ногой прикоснулась, и тепло, и мысли всякие, уже тянет к ней, успею дописать и, если не выскочит на «Новослободской», пойду за ней. Еду с «Егора Булычева»! В каком-то наитии, восторге от Василия Ямщикова, от пьесы. Хороший драматург Горький, ранние его вещи не люблю. Жить опять охота, как людей знать хочется! Обнимает Глафира Булычева и говорит: «Егор, милый, уедем в Сибирь, уедем от всех». Ревел я, скрипел стулом, выл, тебя вспоминал, Кривощеково! Нашу работу с тобой в драме после школы, декорации таскали, нашу библиотеку и Алису Евгеньевну, мечты всякие, судьбу Антошки. Гениально играет Ямщиков, самый русский актер сейчас, по-моему, в Москве. Пошел бы за ним. Долго метался мужик без настоящей роли, не раскрывался и вот блеснул, да как, Димок! Что значит богатый материал, а не варево. Приезжай, гаденыш, чего там сидишь? Упьешься Москвой. Сошла моя девочка, красивая, хорошая, а издалека уж и совсем, не успел выпрыгнуть, ладно…