Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Встряхнувшись, он пил кофе и особенно жутко ощущал одиночество. Пока говорил, казалось, что речи потрясают всех, ему кивают, да, да, верно, но, полежав, остыв, Мисаил грустно вздыхал. Никому его проповеди не были нужны. Каждый жил своим умом и своей сноровкой.

Он ловил по приемнику западные станции на русском языке, запоминал, чтобы затем понести скоромные новости на Трифоновку.

В тот день вещали о недавней поездке русского писателя Астапова по Европе.

«У Астапова в последнем романе был другой конец! Ха-ха!»

С этой новостью он побежал в общежитие. У Рижского вокзала ему встретился Владька. Между прочим, как о детской забаве, сообщил он Мисаилу о Егоркином визите к Астапову.

Егорка лежал на койке, листал репродукции картин из галереи Уфицци. На тумбочке стояли шесть томов Бунина, издания пятнадцатого года. Расставшись после Астапова с Никитой, Егорка бродил по букинистическим магазинам. Дома у матери была редкая библиотека, которую с молодых лет собирала бабушка Настя, и Бунина Егорка купил в подарок Димке.

— Надеюсь, ты со мной не перестанешь здороваться, как Панин? — вошел и обрушился Мисаил. — Ты взобрался уже на колокольню Ивана Великого и плюешь оттуда на весь белый свет?

Егорка глядел на лицо Мисаила и молчал. Как не вовремя пришел он, опять не даст побыть наедине с пережитым. Но не хватало смелости прогнать его.

— Что тебе, Мисаил?

— Ты меня забыл, морда? Спросил бы меня… Астапов уже не тот, что был до войны. Того Астапова уже нет.

— Почему?

— До войны он был молод, смел, бесконечно добр, весь светился правдой. Подлинно русский писатель. А сейчас? Я уверен, что он не хотел с тобой говорить. Вы все ему надоели.

— Ну? Еще? — Егорке не нравилось, что Мисаил отнимает у него такого Астапова, которого он любил. — Откуда это ты все о нем знаешь?

— Я знал время.

— Астапов прекрасен! — воскликнул Егорка. — Достаточно взглянуть на него. Таких мало. Ты анекдоты о нем собираешь.

Мисаил сел. Ему не терпелось разнести Егорку, Астапова и еще нечто. Червь точил Мисаила.

— Ты читал его последний роман?

— Нет еще, — сказал Егорка.

— Почитай. В последний момент он изменил конец. Улучшил, ха-ха. Господи, поставь меня на том свете… Ну, ты доволен? Он тебя хорошо принял? Кстати, я не рассказывал о Бунине? — увидел он книги на тумбочке.

— Ты же забываешь, кому что рассказывал. Одну и ту же пластинку крутишь и крутишь. И не помнишь.

— На прошлой неделе «Голос» передавал его речь на Пушкинских торжествах в Париже в сорок девятом году. Вот растет поколение! — встал Мисаил и хлопнул в ладони. — Ничего не знает!

— Тебе тоже нельзя верить. Ты в любую минуту Бунина поднесешь как Баркова. Вот Астапов любит Бунина, я верю.

— Он тебе говорил?

— Он мне не говорил, но я уверен. По книгам видно. Я, когда читаю, люблю искать автора. И чувствую, какой он. Интересный ты тип, Мисаил.

— Оч-чень интересный! Ты помнишь англичан в Донском монастыре? Как они проходили?

— Ну.

— Они слушали, как я говорю.

— Ха-ха! Мисаи-ил! Они удивлялись, как можно беззаботно трепаться у могил, да еще знатных. О, ты даешь! Тебе же сказала интеллигентка, наша, московская: «Как вам не стыдно! Свою же историю топчете!» Забыл? Когда ты нас к склепу Зубовых тащил и орал: «Я покажу вам последнее ложе любовника Екатерины!» Не помнишь?

— Она не поняла художественного слова.

— Она тебя раскусила.

— Я ангельской доброты, Христос с тобой, — паясничал Мисаил. — И говорю, что думаю. Не будь ханжой, Егорка.

— Да говори, боже мой. Ямщиков так считает: важно, на какой нравственной высоте ты сам находишься. Одно дело ворчать с горы, другое — из болота.

— То Ямщиков твой не помнит, из какого болота он вылез. Его прославили, он теперь рад стараться. Будет жать на народного, а чтобы получить звание народного — одного таланта мало. Вот он и хитрит.

— Ямщиков не такой! Есть у него и совесть, и благородство, и уж в правде, Мисаил, тебе далеко до него. Что твоя правда, в чем она? На Трифоновке легко трепаться и крыть. Ты кричишь, когда никто не слышит.

— По нынешним временам ведь как: я, может быть, кое-что и знаю, да вам, друзья, хрен скажу. Ладно! Что Астапов сказал?

— Ну зачем тебе?

— «Крепкие глаза».

— Кто тебе донес?

— Сорока на хвосте.

«Зачем я сказал Владьке? — пожалел Егорка. — Это ведь только меня касается. Этого не объяснишь».

— «О эти наглые глаза, они плени-или…» — запел Мисаил.

— Когда ты устанешь? Я даже не могу на тебя злиться.

— Потому что мой смех исцеляет.

— Не-ет! — засмеялся Егорка, — Обыкновенная ржачка.

— Наглый, наглый. Не хотел бы остаться с тобой в темном углу.

— Уходи, — попросил Егорка мирно. — Я буду писать Димке.

— Дорогой Димок! — подхватил Мисаил и стал быстро ходить по комнате, диктуя. — Ты уже баптист? Не пишешь грешникам. А я, как тебе известно, невинный. Ты меня уверял, что считаешь, как и Егора, другом, а разве с другом нечем поделиться? Мне казалось, ты меня дураком не считаешь. Извини, письмо будет пахнуть селедкой, угостили тихоокеанской, не мог оторваться.

— Выдохся, выдохся, Мисаил. Меняй пластинку.

— …Недавно Егорка встречался с писателем Астаповым, пришел в доску пьяный и до часу ночи пел арию Наталки из оперы Гулак-Артемовского «Запорожец заду…». Фатьма Чумбурова была бы в восторге. К Астапову он пошел без меня, представляешь, сколько он потерял? Астапов сказал ему, чтобы он все-таки не забывал меня, а также держался ближе к народу, то есть почаще играл в домино, ходил на футбол и т. д. Я очень изменился, стал гораздо серьезней…

— Мисаил… Имей совесть…

— Она не нужна.

— Нужна.

— Ты пропадешь, если не изменишься. Что останется от твоей нежной души?

— Вот ржавчина в тебе, Мисаил, разъедает тебя прямо. Что ты болтаешь? Дай я сам посмотрю вокруг, зачем мне твои выводы? Я без тебя увижу, где не так. Тычешь и тычешь меня носом. Кончай…

— Дурак, одно слово. Сопливый.

— Вытрусь, успею.

— На платочек.

— Мисаи-ил!

— Уехать хочет! Ха-ха! Держите меня, я психический. Поближе к народу… Не пойму, о каком народе ты мечтаешь? Где он? Дай бог тебе его не знать. Лю-юбит! За что? За то, что он косо повязанный и ему легче сунуть в руки поллитру, чем томик Чехова? Ты рад бы всех юродивых обнять и плакать над ними: ах, милые мои, хорошие!

— Чего ты пристал? Я тебя не слушаю.

— Тебе эта слепота так же нужна, как мне расширение посевной площади под кукурузу. Прощай.

— А войну кто выиграл?

— Да что вы все на свете хотите прикрыть войной?

— Ты воевал?

— Я воевал с эстрады.

— Ха-ха! Астапов вот был на передовой.

— В бинокль из блиндажа смотрел.

— Уходи, Мисаил. Все настроение мне испортил. Я шел от Астапова, ног не чуя…