Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Того Астапова больше нет… «Рыбачка Соня как-то в бане-е…» — запел Мисаил и пошел к порогу. Он так хлопнул дверью, что сверху отцепился и упал репродуктор.

«Зачем я сказал им об Астапове?» — подумал Егорка.

Нет той зимы. И что, казалось бы, ее вспоминать? Но в Суздале, спустя десять лет, он перелистывал странички дневника и поневоле оборачивался назад. Там многое было дорого только ему. После двухмесячных съемок в Риме, после стольких ролей, которыми он не очень гордился, мелькнула даже робкая мысль: а не переменить ли судьбу, как тогда, в ту зиму?

Та зима. Егорка учился, посещал театры, привыкал жить по-столичному. Ничего вроде бы не менялось. И подоспел Новый год. В восемь он выпил с Никитой за Димку, Антошку, за родных в Кривощекове, которые встречали Деда Мороза на четыре часа раньше. От вина, от пожеланий, от ожидания чего-то чудесного кружилась голова.

Разве он знал, что иногда будет любить в том времени даже самого себя, даже того Егорку, которого он так ругал в дневнике?

Возвращаясь утром на Трифоновку, он понял, что ему будет жалко расставаться с Москвой. Но он расстанется все-таки. Сожаление родилось, пожалуй, еще на маскараде в студии. Туда он пришел уже «косенький», со всеми целовался, поздравил заранее дежурных тетушек и пожарника и влился в несколько вольную артистическую атмосферу. Все, как нарочно, дразнило великолепием. «Дивный, дивный мир! — шептал Егорка. — Но ладно. Уеду. Надо».

— Уезжаешь в глушь, — сказала ему Лиза, когда они шли домой. — На свои реки, мосты? Возьми меня с собой?

— Ты не поедешь.

— Молодец ты! — похвалила она. — Все правильно. Или — или, говорит моя бабушка. Или живи вдали, ходи в сапогах, соединяйся с природой — тогда бытием своим ты вынашиваешь в себе личность. Или так, по-светски, из зала в зал — и… пустота. Да?

— Можно и вдали жить, и толку не будет.

— Ты смелый.

— Это моя прихоть, моя дурь, ничего тут смелого нет. Но я знаю, что в студии меня отточат, научат форме, как играть, а содержание, что играть, должно прийти из жизни, из моей вдобавок жизни. А из какой же, к черту, жизни оно ко мне придет? Лекции, танцы, библиотека, поцелуи…

Она остановилась и долго смотрела на него. Потом закрыла глаза и медленно, с искушением потянулась к нему лицом.

— И поцелуи… — сказала она, — и они тоже жизнь…

Уже нельзя было сердиться на нее. Он растворился в ее губах, в ее душе, таким минутным счастьем обдало его. Трудно было не любить ее сию минуту, невечно, один миг. Пусть миг. Он знал, что она соблазняла его только на миг, умела соблазнять, и поддавался.

Летел снег. Лицо ее выглядывало из пушистой шапочки с ушками, как из норки. Мало еще прошло с осени дней, чтобы измениться, но Лиза уловила, что Егорка чуть-чуть не тот. «Ты стал последнее время строже и острее, что ли, — сказала она ему на танцах. — Свет твой в тоску переходит». На улице они сперва молчали, и молчание нынче было против нее. До того как она его обманула, не пришла в общежитие, ей ничего не стоило взять его в плен, как и ее брали опытные мужчины одной своей солидностью, смелостью, лестью и даже недолговечностью признаний. Она была тогда у художников в мансарде до глубокой ночи. Она не предавала Егорку и никакого греха на душе не чувствовала, когда наутро весело тянула к нему руку: «Здравствуй, Егорка! Ужасно рада тебя видеть!» Да и разве она клялась ему, разве она связала себя с ним узами тайной любви? От ее ласковости доставалось всем понемножку, а Егорке даже больше других. Он приходил к ней, и всякий раз она бросала дела, не отвечала на звонки. «Поиграй мне что-нибудь», — просила она, поднимая крышку пианино. Егорка садился, но долго играть было нельзя, они целовались. С балкона она так с ним прощалась, что он снова поднимался к ней. Отчего же ему стало надоедать бесконечное повторение одного и того же?

— Ты мне будешь писать? — спросила она, и в этом не было особенной настойчивости.

— Тебе нужны мои письма?

— Я люблю получать.

— Ладно, посмотрю на твое поведение.

— А можно, я приду тебя проводить?

— Тебе хочется?

— Да.

— Неправда.

— Ты боишься?

— Кого?

— Боишься, чтобы тебя увидели со мной. Боишься Наташи? Она придет?

— Меня будет провожать Никита. Мы вместе едем домой.

— Я просто проверила тебя. Знай, что там, где я хочу быть, мне рады.

— Обиделась?

— Милый, миленький, изумительный! За что? Мы с тобой такие разные.

— Я тебе не говорил о твоем голосе?

— Скажи. Скажи!

— Не нужно. Хорошо, когда человек не старается, а живет и говорит, как ему дано.

— Но я не знаю, что мне дано.

— А ты будь живой.

— Ямщиков сказал, что я живая, поэт сказал, что я живая, — чего же еще?

— А где ты его видела?

— Ямщикова? Я была у него недавно. Мы сидели вдвоем и пили чай.

— А он говорил: «Лиза, какие у вас руки! Позвольте поцеловать?»

— Нет. Он рассуждал.

— О чем же?

— Он говорил, что его считают актером-интеллектуалом, а он усмехается. Что пишут о нем глупости, выдумывают это. Я иду от чувства, говорит.

— Ура! Не зря я его люблю, — сказал Егорка.

— Ты не хочешь к нему?

— Зачем я ему?

— Ты же говорил: вот пойти бы за кем, в ножки бы упал. Владька у него бывает.

— Неужели? — удивился Егорка. — Как он проник?

— Очень просто.

— Какой напористый! Любому на ногу наступит. Он с ним на «ты»?

— Кажется.

— Он еще не называл его сокращенно: Ямщик?

— Не слыхала.

— Скоро назовет. Никакой робости.

— Поедем к нему вместе?

— С чего? Зачем?

— Вы же земляки.

— Ну и что? Не буду же я ему на пятки наступать. Ты не понимаешь.

— Понимаю. Я даже понимаю, что ты нашел в Меланье Тихоновне.

— Откуда ты ее знаешь?

— Я пошла на прошлой неделе купить лыжный костюм. Стяни мне, пожалуйста, перчатки и пусти мою руку в карман. Вот так. У прилавка решила попросить сантиметр, измерить, какой длины у меня ноги. Взяла сантиметр, натянула, и он у меня упал. Я опустилась, чтобы поднять, а рядом стояла женщина, не совсем старая, и она бросилась на колени помочь. И мы так присели к полу, вокруг нас толпа, прут, толкают, мы друг друга стали поднимать. Я вижу ее глаза, — спроси, все расскажут. Я купила костюм, и мы вышли, разговариваем и уже не можем расстаться. Идем. Она держится за меня, говорит, что скоро рождество, как встречали раньше, она из Севска, а в Москве только десять лет, из-за сына, сын пьяница. Я повела ее к себе. Стала она разматываться. Сначала один платок, черный, потом другой, потом косынку, сняла свое затрапезное пальтишко. Я ее усадила, собрала на стол. Мы сидели целый вечер, очень много я узнала о ней, это ведь нужно актрисе, правда? Я даже записала текст старинного благословения, который она мне сказала. Я тебе перепишу. Ну вот, чудно мы посидели, я зажгла свечи, она вдруг говорит: «Как я люблю свет этот тихий, доченька. Как праздника жду. Смотрю, и будто завтра праздник. Ожидание праздника, доченька, чудотворнее самого праздника». Глаза так и ищут ответа. Увидела мою икону (мне привезли с Севера), стала перед ней: «Ой, да что же это ты такая хорошая, доченька, в бога веруешь». Я не стала ее переубеждать, зачем? Пусть человеку будет приятно думать. Потом я села за пианино, сыграла «Лучинушку»: «Ты гори, гори, моя лучина…», она меня обняла: «Да что это у тебя, милая, под пальцами так звенит!» Потом она опять рассказывала, потом я еще играла, очень интересно, ничего для нее не жалко было. Живешь и не знаешь, что рядом такие люди ходят. Мне всегда жилось удобно, все у нас было, а она вот рассказывала, как пекла огромные блины, обматывалась ими вокруг груди и везла из Севска в Москву детям, на товарняке, на ветру, война шла, она прижмется к стене на площадке и едет. И про тебя мы говорили, как вы там чай пьете, как ты письма от Димки ждешь, танцуешь, когда получишь.