Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

К. тотчас же легла спать, а Егор курил в кресле, берег ее сон, последний сон в его присутствии, — в пять часов утра она уезжала домой.

«Сон — мое счастье, — извинялась К. — С тех пор как я почти три года после родов не спала, для меня сон — не знаю что. Ты не сердись, я посплю часика два, и ты буди».

И было жалко ее, и жалко, что она спит в эту тихую подмосковную ночь.

«А я с тобой разговаривала», — сказала она в субботу, когда Егор вошел после съемок в деревеньке возле Бородинского поля.

Нынче Егор более часа сидел в стороне от К. и молча разговаривал с ней.

Он робел вообще будить кого бы то ни было — неприятно всегда сносить нечаянную злость в глазах сладко спавшего человека. В темноте порою казалось, что К. нет совсем, и желание говорить с ней напоминало его страсть к письмам после первых разлук.

«Ты спишь, и я тебя люблю. Хорошо погадала Владиславу? Прости меня, — сейчас я чувствую, что как только ты исчезаешь, мне не хватает тебя. Ты думаешь, что я прощаюсь с тобой. А я не знаю, так ли это. Но что-то похожее есть. Было несколько раз — я мысленно прогонял тебя, от одного сознания, что ты скоро уедешь, чувствовал себя легче. Скоро твой день рождения, а я ничего не говорю. Я намечал его встретить вместе. Что-то треснуло в душе. Сейчас я люблю тебя. Когда все это кончится — наши трудные шесть дней, — оно в одиночестве предстанет как сказка, и я буду жалеть. Что за натура! — вечно жалею о том, что прошло только что. А ты? Поднимись, скажи. Я не хочу тебя будить, у нас с тобой часто так бывало: когда чего-то хотелось одному, другой этого не замечал. Да? Все идет к прощанию, а конца нет. «Куда я теперь от тебя денусь», — ты сказала. Я заблудился, летел за тобой, и вот… Я не умел тебе лгать, хоть ты и просила: «Лучше солги, мне будет легче. Женщина любит ушами». Но самое главное: я все время и верил и не верил тебе. Вблизи ли, вдали я верил тебе к ночи и не верил днем. Каждый раз, когда ты ехала ко мне, ты что-то загадывала и берегла к какой-нибудь минуте откровенное слово. Но нынче мы ни о чем своем и не поговорили. Ты вчера обидчиво сказала, что я почти не рассказываю о себе. Но ты была с самого начала равнодушна к моей жизни. «Ай, какой у тебя на ладони четкий пояс Венеры!» Вот куда зарывалась твоя любовь. Тебя интересовало только то, что имело отношение к моей семье: благополучен ли я, или там все кувырком? Последнее ведь приятней. Если мужчина хмур, печален, женщина думает: не переменился ли он ко мне? разлюбил? А я могу просто обдумывать свой побег в Кривощеково и расставаться с кино. Я тебя больше не люблю так божественно, как раньше. Ну, ладно, спи, спи. Что ты нагадала Владиславу? — он вышел из комнаты сам не свой, как на виселицу. Вы долго там сидели, до неприличия долго. Упаси бог подозревать тебя, но мысли сами мелькали: «пора бы уже!» Владислав говорил как-то: «Если хочешь проверить, как тебя любят и любят ли вообще, оставляй женщину наедине с кем-то, води ее всюду, знакомь с мужчинами поумнее и покрасивее себя, короче — предоставь повод к соблазну, и вскоре все узнаешь о себе и о ней». В тебе есть то, что он любит в женщинах. Что? «Какая-то греховность улыбки и виноватое смущение в глазах, — сказал. — Когда она клонит голову и смиренно улыбается, с нее хорошо писать портрет грешницы». Ну, это его дело».

Егор потер лоб. Речь его клонилась к обвинению, и он поругал себя за слабые ночные преувеличения. В электричке, между тем, когда были в вагоне одни, К. сказала о Владиславе:

— Он несчастнее и беззащитнее вас всех. Его никто никогда не любил бескорыстно. Его все обманывают. Ты счастливее, у тебя есть друзья, и какие! А у него никого, он им лжет напропалую, хвалит ненавидя, презирая. Как он сказал об этом гримере: «Он похож на красивый портрет, засиженный мухами». Зло! Я впервые вижу человека, который каждую минуту кого-нибудь разлагает своими речами, стихами, историями, сальностями, но говорит так заразительно, что все ему прощают, смеются и вместе с ним, в эти же секунды, вовлекаются в грех. Фейерверк слов. Слушаешь, и, кажется, готова упасть в эту кашу и ничего не стыдиться.

— Да? даже так? что ты ему нагадала?

— Ничего.

«Спи, спи, — говорил он ей. — Ты спишь так безутешно, и мне тебя жалко. Ты скорее полюбишь несчастного, чем счастливого. Такая ты. А за что же меня? «Разве любят за что-нибудь?» — услыхал он ее ответ. Прости меня. Ночью все оголяется, еще час, и я до того размечтаюсь, что разбужу тебя. Ах… зря спишь… В прошлом у нас все было так хорошо, что когда разорвутся наши отношения напрочь, долго будет казаться при воспоминаниях, что любовь еще не прошла. Сейчас я тебя опять люблю. А ты спишь. Какой час? Встану, захрустят косточки, разбужу. Тогда спать!»

Он лег на диван.

— Что же ты не будишь меня? — плаксиво сказала вдруг К. и подлезла к нему, растянулась. Егор удивился: разве он заснул? — Я во сне опять в твоем доме была.

Сколько там на часах? не пора ли? Они торопливо обнялись. Ласки их были горькой данью разлуки. Резко зазвонил будильник и смутил их и без того вялые чувства. Они неприятно разнялись, помолчали с терпением и соскочили одеваться.

— Умывайся, — сказал Егор, — я тебе согрею чай.

Еще пятнадцать минут они выкроили на чаепитие.

— Прости меня… — пожалел ее Егор. — Я ночью…

— Что? Что ночью?

— Прости меня…

Скука была в ее глазах. Или это она не выспалась?

— Я опять попала в твой дом, — сказала К. — Нехороший сон. Я так торопилась, боялась, чтобы не застала твоя Наташа. Она не может сюда приехать?

— А детей на кого?

Время не считалось с ними. Но они о нем помнили; помнили и то, которое настанет, и то, которое прошло и торопит, — его и жалко. Оно было легким, неуловимым, когда съезжались; оно было тягучим, занудным в ожидании. Были часы, дни их встреч и писем, и вот они сложились в вечность и настал черед другим часам и дням, — каким? О сроках теперь — ни слова.

Все равно — в разлуке было что-то нелепое, и, когда они шли по улице к станции, Егора снова потянуло поклясться, что-то пообещать и тем исторгнуть у К. порыв умиления и благодарности.

«Ладно, — сдержал он себя. — Может, так лучше».

— Ты изменился, — сказала ему К. — Что тебя мучает? Ты устал от меня?

— Неопределенность во всем. В Москве жить не хочу. Как вспомню, что мои дети здесь вырастут и сам состарюсь, — тошно. Благополучие умерщвляет мою жизнь. Звезд я не нахватал, я работник, за то и ценят. «Хорошее начало не хуже победы», — да не про меня это. Сколько их, хороших-то начал, у меня было. Вдобавок и с тобой. И никакого конца никогда, не то что еще хорошего бы. Потому что с самого начала не мог выбрать не только хорошего, но и определенного. Для хорошего конца сил и сноровки не хватало, для плохого — еще совесть есть. Ты права, наверно: «Нельзя людям говорить правды. Они обижаются и не прощают». Ах, забыл, это Владислава слова. Мы с Антошкой потому и разошлись, что не смогли друг другу солгать. Прости, что я и тебе не смог лгать. Что испытывал к тебе, то и в глазах было. Во мудрость-то. А на что она?