Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

Однако перед людьми она постоянно показывала, что якобы боится его и считается с ним.

— Стаканчики, рюмочки доведут до сумочки, — сказала Демьяновна. — Я по-своему: сама сочиняю, сама пою. На той неделе на могилках была. Ни один покойник не встал. Я поглядела: и по хорошему плачут, и по плохому плачут. Да лучше пить с горя. Поверишь, сваток, ненавижу, когда плачут.

— По кому тебе плакать? — сказала Физа. — Мужик целехонький, сама здорова.

— Я по жизни плачу. Мне и тебя жалко, и его, и Утильщиков. Они вон деньги получают, идут под ручку, деньги кончатся — спать поврозь. Я им свои отдаю, лишь бы спали вместе.

— Трепись, трепись, — сказал Никита Иванович, выбирая рыбку.

— Хватит, сваток. Я люблю только хорошо. Ни ругаться, ни материться. И мы все хорошие. Не обманываем, не воруем, а выпить есть что. У меня дома другого завода есть, два ведра. Я для тебя, для Физы ничего не пожалею. Ты спроси у нее, как мы дружили. Она мне, я ей. Все общее. Правда; Физа?

— Правда, — как-то робко подтвердила Физа.

— В прошлом году сено привезли. «Физа, займи!» Физа от себя оторвет, а мне уделит. Мы как сестры. А я, сваток, за тебя ее отдала, к ней много сваталось, инженера, один патефонами торговал, у него каждый день выручка, не то что ты, в одном пиджачке перешел. А я баба с умом, не смотри, что в грязном фартуке. Я говорю: «Физа! Гляди не просчитайся».

— Хватит тебе. Ну что молоть про то, что было.

Никита Иванович нахмурился, Физе тоже было не по себе, оттого что Демьяновна так бесцеремонно вмешивалась в их жизнь. Она подошла и украдкой толкнула Демьяновну локтем в бок. Демьяновна будто не поняла:

— Мы, бабы, мягкие.

— Прекрати, а то я тебе сейчас пятки почешу.

— И спинку. Я разденусь. Физа! Верти хвостом, подавай на стол. — Всюду Демьяновна была хозяйкой. — Не обращай внимания, что я болтаю. Детское слово. Мы с ней с каких пор дружим, скажи, Физа? Я еще на болоте жила, у меня волосы еще были курчавые. Завивались мои кудри с осени до осени, а теперчи мои кудри завиваться бросили. Это ее любимая песня. Я про все знаю, что болит, где болит, где радость, где горе, у кого пол-литра, у кого на донушке осталось. И я ко всем иду, то ласку скажу, то матерюсь, со мной и веселее. Я себя не хвалю, у меня есть одна дурная привычка, но с Физой мы душа в душу. Так, Физа?

— Так, — глухо согласилась Физа. «Пока подносят, — подумала она, — и хороши».

— Я ее как первый раз увидела — она мне понравилась. А мой глаз не ошибается. Ну, думаю, теперь у меня есть подружка на худой день. Она не обидит. Дай бог счастья. Ты ее, сваток, так не любишь, как покойный мужик любил.

— Что было, то прошло. А раз мы сошлись, то будем жить. Нечего.

— Сваток, сваток! — не переставала Демьяновна. — Он жалел Физу. Не помню, чтоб ругались. Как с поездки возвращается, подарки везет. Во какие у нас мужья были! Физа, Физонька, цыпочка, иначе ее не называл.

Физе было и неудобно, потому что она чувствовала, как недоволен был Никита Иванович, и горько от воспоминаний, и ей, как тогда во сне, слышались свои слова: «Такого я никогда не найду!»

— Во! — сказал Никита Иванович. — Утятинку пробуй.

— Я уже.

— Демьяновна!

— По отцу Захаровна. По свекру Демьяновна, по отцу Захаровна.

— Если бы не мой бы Алексей, Кипина Дунька замуж не вышла. Так мой дед приговаривал.

— У меня ни отца, ни матери не было. Я сама вылупилась. Потому и не подсказал никто, как детей делать. С чего начинать, когда свет тухнет. Хе-хе. Похоронить нас с Демьянычем некому будет.

— Я пару лопаток кину на твою могилу.

— На мою на моги-илу, знать, никто не-е-е…

— А жизнь проходит, — сказал Никита Иванович, — как с белых яблонь дым. Сорок пять уже. Чо нам со старушкой надо? — обнял он Физу. — Детей выкормим, выучим, переженим — только за всякую сучку ни-ни.

— Сучка и попадется. Ты, сваток, плохо знаешь баб. Плохой бабе хорошего парня обкрутить ничего не стоит. Надо подход знать. Хорошие люди всегда страдают. Все мы женщины, все грешные. Берут нас за ночную красоту. А красота линяет, душа остается.

— Как послушаешь вас, — смутилась Физа, — мелете черт-те чо. Матерщинники. Почему я не матерюсь? А то соберу со стола и выгоню. И этот тоже, — замахнулась она на Никиту Ивановича. — Понравилось.

— Я сказал детское слово.

— Детское. В стайке не чищено, огород не поливали, дверь — хлябает — некому прибить. Будет тебе детское. У людей работа, а у вас каждый день праздник.

— Старенька! Послезавтра отпуск кончается, пойдем вкалывать. Работать так работать, гулять так гулять. Я же русский человек, русский Иван.

— Кончайте, у меня дела много.

— Мы ко мне пойдем, — сказала Демьяновна. — У меня дома заварено.

— Да мне не жалко, сидите, для вас же оставила, — тут же перебила Физа, боясь, что получится скандал.

Она по крошкам собирала свою семейную жизнь. Каждый шаг ее был обдуман, многому она научилась в одиночестве, много страху набралась и теперь готова была иной раз перетерпеть, перемолчать, даже в минуты, когда хотелось поругаться. Она верила, что человек со временем сам все поймет, надо только подавать пример в хорошем.

— А ты уже рассерчала, старенька? — оборачивался к ней Никита Иванович, ловил рукой ее за бок и прижимал, громко целовал в щеку, подражая молодым. — Дверь не прибита. Второй месяц, да разве это время, мы по семьдесят лет будем жить. В этот год не прибьем, перенесем по плану на следующий. Мелочешка, два гвоздя вгоню — и ладом. Завтра прибью. А ты уже и рассерчала. Да мы, старенька, будь-будь, уж живем так живем, ёхор-мохор. Не пускаем сопли, как некоторые. «Ой, знаешь, Никитушка, так худо, так худо, болею, сам тоже болеет, хотели стайку перекрыть, рука не поднимается, отняло». А мешки таскать — рука ничего. По пять-шесть мешков картошки продают в день. Нема делов! Мы не такие! У нас всего много, любой заходи, все бери, жри и уноси, еще и нам достанется! Хлеба надо? У меня только кусочек, ну подумаешь, мелочешка, я без хлеба прем — на, бери да помни Никиту Ивановича! Лопату надо, снег откидать — на! Ковер персидский на свадьбу — на, только не обсопливь.

— А ковер-то твой где?

— В магазине, — сощурил он глаза и лизнул языком по губам, — Дети у нас орлы! Женя отличник, в самодеятельности занимается, рисует, давче меня сонного изобразил. Лежу как король, и ноги волосатые. Уток вижу во сне: тах-тах! На, Физа, в кастрюльку. А он рисует. Что хорошо, Демьяновна, то хорошо. Хоть и не родной он мне, а могу гордиться: сын во, любая Алена подходи. Толик мой не скажу что отличник, но, слава богу, на троечках, а переходит. Шалопай немножко, в отца. Зато на гитаре играет! Куда твой Иванов-Крамской. В одном прекрасном месте на берегу реки — в два голоса, на что твоя опера. Баян хочу купить, денег достану. Если вижу стремление, ничего не пожалею! На! Учись! Пока я живой, здоровый, не курю, не выпиваю, — сам засмеялся, — учись сколько влезет. Я чо, я тумак, три класса, и то два из них в уборной на окне сидел, курил. Отец как потянет по хребту костылем, а все равно не брало. Перемнешься — опять. Нынче ребята — я тебе дам. Учись! А нет — я не держу: на все четыре стороны. Правильно говорю? Пьяные мысли, конечно, отравленные, но! Ума не теряем. Полезай со мной в подпол, покажу, сколько мы насолили прошлый год, до се жрем.