Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Скорей, скорей, — подсказывал Никита Иванович.

— Тебе лишь бы как, — гневалась Физа Антоновна, но в глазах вечно не было волевой строгости. — Один уж раз отмаяться.

— Да кого там! Двух коров прокормить можно.

— Трех.

Наконец побросали наверх фуфайки, обвили литовки тряпками, Никита Иванович отошел полюбоваться назад и сказал: «Ну слава богу», а Физа Антоновна попросила:

— Подождите. Еще веников наломать.

Плечо у нее побаливало, прижали ее как-то в очереди к дверям, и устала порядком, тоже с удовольствием залезла бы на мягкое сено и помчалась домой, но надо, надо довести до конца, за нее никто не постарается. Ломая березовые ветки, она напоследок разогрелась, почти счастливая вынесла зеленую охапку и сказала:

— Если б ребятам не в школу, и не уезжала бы!

Оставив мужиков курить и разговаривать, она пошла к стану сама, где уже Толик топил летнюю печку и дымом разгонял комаров.

— Да-а, — повторял Никита Иванович, наполняя в тихой, обдувающей свежестью темноте стакан, — вот это мы дали! Какой воз! Красавец! На базар вывезти — три-четыре тыщи с закрытыми глазами дадут. Вы как хочете, а я допью. Чтоб коровка двадцать пять литров в день, и нема делов. Сено уже в огороде.

— Ты сперва привези, поставь.

— Утром в семь ноль-ноль дома как штык. Поедем в ночь.

— Кто это в ночь едет? Утречком на зорьке и поедем.

— Как звать? — схватил он за локоть Физу Антоновну. — Перед начальством не спорить. Начальство за вас думает. Повалитесь на верхотуре и спать, не все вам равно. Едем! Отец, сыны, спит и думает, как помножить тангенс на котангенс, чтобы у вас мотня была застегнута.

— Не болтай! — ударила его Физа Антоновна.

— А чо я. Я математически выражаюсь.

— Выпивши поедешь, права отберут.

— На всех не угодишь. Это, Демьянович, в позапрошлом году едем с картошки, останавливает меня товарищ в фуражке: «Почему за рулем пьете?» — «Я за рулем не пью, я вылажу». Повели в участок. Я права скинул Физе, вышел. «Документы». — «Документы на проверке. Нету документов. Не верите? Обыщите!» Уморил от и до. Ржа-али. Однако на поллитру пришлось дать. Сатира и юмор.

Немножко отдохнули, Женя и Толик искупались в теплом пруду, кричали, как лешие, звали к себе дурачка Колю и, когда обсохли, натянули штанишки и рубашки, жалко стало встречать расставание с деготной густотой леса, с костром, со спутанными, пущенными Колей в ночь лошадьми, тоже кормилицами, с самим Колей. Они потрясли его черствую руку, месяцами державшую вожжи, и сложили ему в мешочек остатки консервов, жира, хлеба и спички, сторожу мать отдала стаканы, ложки, бидончик под молоко, со всеми поцеловались и, покачиваясь, задевая сеном листву, поехали на длинную, ускользающую вперед струю света от фар.

Ребята не впервые заставали в дороге темную ночь на отцовской машине. Ночью, наедине со всем миром, было даже интереснее, и они часто просили забрать их с собой. Действительно: наедине со всем миром. То раскинешь ноги в кабине и слушаешь старую песню горластого отца, то прячешься от ветра в кузове — один или с угрюмым попутчиком — и всегда видишь звезды, как на воде, стекающее к земле небо, черноту затаивших все живое полей. Крестами протянется неогороженное кладбище, и не подумаешь еще, что тебе тоже когда-то лежать под холмом, как всем, кого ты знал и кого не видел. Нету пока смерти для тебя, она назначена кому-то, ты еще не взял от земли отпущенной тебе доли, еще не обмахивали тебя на свадьбе веником по голове, и не били перед молодыми наутро посуду, и не собирали тебе узелок на войну.

Ехали без остановок, лишь иногда машина на минуту тормозила, Физа Антоновна спрыгивала на землю и окликала лежавших в сене Демьяновича и детей:

— Не дует вам? А то укутайтесь одеялами.

— Нормально, ёхор-мохор, — кричал, подражая отцу, Толик.

Отец пел не переставая и, чтобы слышнее было наверху, высовывал голову за стекло. Женя лежал на спине и глядел на звезды, искал Большую Медведицу. Сперва ее загораживал от него Демьянович, но Женя посунулся, провалился затылком в ямку и лежал так, растворяясь в неподвижном перед глазами пространстве, таком странном и далеком от всего того, что ведает человек на земле. О чем думал Демьянович, глядя туда же? О чем думал Толик? Кто узнает? Спина Демьяновича закрывала им ветер, но вдруг она колыхнулась, вскрикнул вдруг Толик, и в короткой тишине тюкнулись с глухим звоном о твердое ведра и вилы.

Женя открыл глаза и снова увидел спокойное небо с высокими звездами. Ведра и грабли валялись около, и под руками была земля. Он пошевелился, привстал с болью в коленке и обрадовался, что жив.

— Ой-ей, ой-ей, — плакал материн голос, — ребята убились! Толик, Женя, где вы?

— Здесь, мам, — хромая, пошел Женя навстречу. Мать общупала его. — А Толик! То-олик! А Демьянович живой?

Толик уже стоял вдалеке, прижимая локоть к животу.

— Ну, целы? — вышел Никита Иванович и склонился искать Демьяновича. Того отбросило дальше всех. — Демьянович! Сильно убился? Ты слышишь, ты живой, целый? И как я не заметил! — бил он себя по ляжке, переживая и чувствуя стыд. — Не рассчитал немножко. Ну давай, берись за меня, давай подниму.

Демьянович встал, туго разгибая спину.

— Говорила тебе, поедем, как люди добрые ездют, — с утра!

— Кто мог подумать, кто ж мог подумать, что так выйдет! Ну ничего, ну слава богу, живы. Где у меня папиросы? Паразиты, дорогу не могут выстлать, голову некому оторвать, сукиным сынам.

Он пошел, матерясь и горюя, осматривать дорогу, по которой надо было ехать, плевался и винил кого-то. Ночь, еще такая прекрасная несколько минут назад, равнодушно светила над полями звездами. Грустно стало с чего-то. Отдалились куда-то мечты, встреча с домом, трезво стало и пусто.

«Не хотелось же мне ехать, как чувствовала», — думала Физа Антоновна. Демьянович молчал в стороне. Толик соображал, как будут поднимать машину. Женя хотел нарушить тяжелое молчание и не мог.

Впереди выпирал мост через узкую речку, сбоку к нему поднималась ровная мягкая дорожка в два следа. Никита Иванович газовал напрямую. Торопился.

Апрель 196… г.

Добрый день, веселый вечер. Письмо твое, Женя, меня крепко огорчило, распечатала, обрадовалась, что большой лист написан, стала читать, на третьей странице остановилась, не могла больше слов видеть, как забилось в груди, появилась материнская обида, стала вспоминать, скольких лет ты остался без отца, как ты, мой сыночек, быстро вырос, я никогда не ожидала, что ты скоро женишься, я так плакала, мне казалось, что я для тебя буду уже не такая родная. Пишу письмо, а сама строчек не вижу. Я знаю, Женя, что это неплохо, ну не плакать не могу. Если у тебя так дело складывается, то я тебя, сынок, благословляю родительским словом вступить в законный брак с тем другом, который останется на всю жизнь. Желаю я вам счастья и любить друг друга всегда и везде, хотя я и поплакала, но не могу против жизни, так что уж я против ничего не имею. В тот день, когда ты писал, я себе места не находила, ровно чувствовала. Жалко, что не смогу приехать, недостатки наши мешают, да и дом с хозяйством бросить не на кого, и далеко ты забрался. Если ничего не стрясется, увидимся. Желаю быть вам счастливыми на многие лета… Деньжат пришлю.