Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Як не участвовал?

— У тебя перелом ноги был, и ты лежал на печке. Забыл? Еще вошли донские казаки — отступали вразброд на Керчь, — и ты сказал: «Ну что, казаки, довоевались?» — «Да, если б, — говорят, — кубанцы не подо. . .ли нам, мы б не отдали тихого Дона». — Не помнишь?

— Це ты вычитал. Но у меня был такой момент, был. Це до того, как я ловил бандита.

— Сто раз тебя слушал, и ты все по-другому.

— А шо тебя это так интересует? Ты меня, Степа, не пугай, у меня документы есть.

— Да бог с тобой! — засмеялся Степка. — Зачем я буду тебя пугать? Очень мне нужно. Я собираю песни. Но ты великая историческая личность. Почти Антон Головатый. А у меня пробудился исторический интерес к людям. Как шло время, — пояснял Степка вкрадчиво, снисходительным тоном, растягивая гласные, — как менялись люди, какими они были не тогда, когда половецких баб обнимали, а в исторические минуты. Я ведь родился поздно.

— Дались тебе эти бабы! Шоб я больше заикнулся. Обсмеял меня. Про меня, хочешь знать, статьи печатали под заголовком «Следопыт», где перечислялись мои заслуги, лекции, две повести и так дальше. Статья очень любовно начиналась: «Живет в кубанской станице хороший человек». Лет двадцать назад.

— И две повести у вас было? — спросил я.

— Ну!

— Точно, — подтвердил Степка.

— В художественном оформлении. С образами. Только меня один тип ободрал на пятьдесят процентов, я ему давал на переписку, и он вдобавок шесть лишних героев ввел для перевеса и конец сделал жизнерадостнее моего, все любовные сцены сократил, выкинул эротическое, и там, где герои у меня брали бабу по-казачьему, он переправлял и ставил, значит: «он вздохнул», «нежно касался щеки соломинкой» и так дальше. И все равно книгой моей заинтересовались, я даже послал хохлам в Канаду.

Мы хохотали. Хохотал и Юхим, довольный неизвестно чем: то ли своим рассказом, то ли нашим смехом, то ли тем, что так вот забавно все в жизни.

— А в это время автор книги «Звезды над степью», чтобы отомстить мне, гулял по городу и хвастался, что он с моей книгой ходит в уборную. И дошел до того, что меня в городе встретил, повел домой и стал показывать свою новую квартиру, завел меня в санузел, тыкает пальцем на вешалочки та зеркальца, а сам тайную мысль держал, чтоб я побачил свою повесть «Туман над станицей», которая была уже порядочно надорвана, и я покраснел, как бурак. Вот какие наглецы бывают даже в наше время. Я ему тоже шутку подстроил, смеялся весь город, но об этом в другой раз.

— Да, конечно, — встал Степка. — Пойдем, пора из твоего куреня выбираться.

— Чего вам? Хлопцы плачут, чи шо? Побалакаем.

— И другую музыку хочется послушать, Юхим.

— Це неплохо. Я тоже на сон грядущий мелодии по радио послушаю и лягу ночевать. Зимой поеду на Украину бандуру слухать. Каждую зиму еду. Не могу жить без бандуры… Я вас провожу.

Мы пошли по длинному огороду. Травка, тропинки его принимали последний свет. Вот и воротца — спинка кровати.

— Табличку бы повесил, — сказал Степка. — «Охраняется государством».

— И так не утащат. Вы, значит, до Лермонтова направляетесь? Побалакайте с ним, может, он вас признает. Стихи ему почитайте.

— С тобой не разговаривает?

— Молчит. Та мы лет пять назад поругались крепко, с тех пор и молчит. Я ему прямо сказал: «Чего тебя, Михаил Юрьевич, к нам занесло? Не мог другой дорогой проехать, чи шо? Пускай бы, скажем, керченские власти и заботились о вас к юбилею. То нашему директору без вас мало хлопот, ще вы на шею сели. Две машины цементу на вас вогнали, постамент, значит, вышел в девять квадратных метров, это почти жилая комната и так дальше. Две мраморные плиты от памятника Екатерины пожертвовали. А вы все равно недовольны. Поставили вас на свежем воздухе, чего вам: столовая рядом, всегда и первое, и второе, а также по баночке можно пропустить, кто желает. Контору по правое плечо от вас возводим. Чего молчите? Не поэтически это». Я его здорово отчитал. С тех пор не разговариваем. «Жил на Тамани в 1837 году!» Три дня побыл, и пишут «жил». По поводу этой надписи у меня тоже объяснение было кое с кем, в первый день открытия.

— И ты открывал?

— На трибуну не пустили, я уже и речь подготовил, первые слова такие: «Ну, здравствуйте же, Михаил Юрьевич! Рады снова видеть вас на чудесной Тамани!» Это я в уме сочинил и в бухгалтерии перепечатал. Не подпустили, побоялись, что мое слово будет заметно выделяться. Я и на банкет речь приготовил, но и туда меня не пустили. А я с баллоном своего вина шел. Ну, пойду спать.

— Ты рано встаешь?

— В четыре, когда в пять. Встану, позанимаюсь по системе хачка-йогов, а потом, значит, пишу историю. Очень помогает система, много умных открытий стал делать. Например, главу «Тамань уже не та» я написал за два утра.

— Ты смотри!

— Я ж водки не пью и не гуляю. Если учесть, что мне пришлось на счетах откладывать, насколько, значит, стало больше телевизоров, приемников и мотоциклов у населения, то глава удалась совсем быстро.

— И без черновиков?

— Колы настроение плохое, и черновики бывают. А колы много воды пью по системе хачка-марара, чисто работаю. Очень полезная штука эта система. Освежает мозги и так дальше. Да я, хочешь, встану тебе тут на голове. Раньше я был и вялый, и пузатый, у меня было много расстроенных органов тела. А сейчас где ты возьмешь ветерана, чтоб с бабой мог? И дышу исключительно через нос, рот даже во сне закрываю. Оставались бы у меня ночевать.

— Нет, мы в гостиницу пойдем. Мы тут неделю будем.

— Заходьте. Тогда и вопрос с пропечатаньем решим. Обижены не будете. Колы чего вычеркнуть надо, я вычеркну с удовольствием, лишь бы пропечатали.

— Что ж ты, — укорил Степка, — взял свою историю как лягушку, воткнул в нее соломинку и надул.

— Та соломинку я вытягну обратно, — сказал Юхим — Ты все шутишь, Степа. Казак, как и я.

Мы попрощались. Юхим потянул дверцу и, удаляясь по огороду к хате, неожиданно и звонко запел.

Мы повернулись к нему.

— Будто и не Юхимом стал, — сказал Степка. — Наедине люди совсем другие. Эту песню я записал в дальней станице… Помнит еще, старый!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Закат утихает где-то над Керчью. Берег Тамани выгибается и приникает узкой чертой к самой воде, по которой скользит к проливу последний катер. Склон горы покрывается тенью. В середине станицы — круглое поле, две-три коровы на нем. Это и есть выросшее дно некогда Тмутараканского озера. Стоишь, и все выше тебя: море, дальних линий не видно, горизонт на горе. Хатки разбросаны меж садов, точно белые камешки. Юг, казачья земля.