Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Внеси, внеси Ивановичу!

— Дед наш уже красный, — сказала Фроня.

— А чего я красный? — поднял он голову.

— Гляди, песни не пой, — погрозила ему Мария Матвеевна. — Миша последний раз приезжал, сели на горке: «Какую, мам, спеть?» — «Да ту, сынок, что называют меня некрасивою, почему-то он ходит за мной… — Я подгоняю: — Выше, выше тяни!» — «А я стыдюся петь!» — «Кого ж ты стыдишься петь?» — «Мамки да папки». Ох, сынок мой, соколок… Пропал скоромох, пропала игра. Как обед собирали, стол выносили за ворота, а девки мои шли и плакали вслед за столом. Так у нас положено. А тут не. Спасибо, Иванович, тебе, — встала она из-за стола, — наелась, наговорилась. Спасибо. Чтоб у нас не сводилось и у вас велось. Так-то.

— Вам спасибо.

— Спасибо, Иванович, — сказал и Терентий Кузьмич. — Спасибо, сынок, что отведал нас, но обоих, обоих ждали!

— Спасибо, Иванович, — слегка поклонилась Мария Матвеевна, — рады, как Мише. Долго у нас побудешь? Живи до родительского дня. А там Девятое мая. Всех поминать будут. Вольная иль невольная смерть, а где кто пропал, кто у лесе заблудился, кто на мину наскочил — всех поминают. Брат Минай пошел у лес по дровы и помёр. Эх, меня не было, я б поголосила по нему, я б словечко для него нашла…

— Ложись, Иванович, отдохни.

— Рано. Погуляю внизу.

У речки я на минуту вспоминаю город, свою квартиру на третьем этаже, соседей. Теперь городская жизнь далеко за горою, на которую я смотрю-сквозь редеющие ветки. Луны почему-то нет. Кусты мне мешают заглянуть в глубокую узкую речку. Со дня на день она зальет поляну, на краю хутора недоступно будут стоять в воде дубы, а к празднику Победы уже закроется белая хатка на горке густой кубанской зеленью. Я временно наслаждаюсь почти патриархальной тишиной. Есть у меня уголок, где я могу успокоиться.

В мое отсутствие появился зять Петр Михайлович. С утра он копал огород и сам решил, что за работу ему полагалась небольшая милостыня от жены — не ругаться, если он перепьет. Он был мне по грудь, глаза ласково просили защиты, и он кинулся ко мне, хватая мою руку.

— С приездом, Иванович! Как здоровьичко? В семье благополучно? — И старики, и Фроня осуждающе улыбались. — Мы соскучились, папа, мама вспоминали вас.

— Э, нашел товарища! — сказал Терентий Кузьмич. — Ты ему нужен!

— Скучал, — прикрикнула Фроня, — а письмо просили написать, дак некогда.

— Ты не шуми, не шуми, не мешай нам найти общий язык.

— Хо! — засмеялся Терентий Кузьмич и встал даже.

— Что писать? Папа, мама пока здоровы. Плачем, плачем по Мише.

— Ты там плачешь!

— Фронь, не шуми, я еще плохого слова не сказал. Папа, мама, чего она на меня? Я дрова поколол? Дай мне про международное положение узнать.

— Куды-ы! Чего ты можешь понимать? Иди ложись-ка, а то палкой отваляю.

— Михайлович! — подошел к нему Терентий Кузьмич.

— Ага, пап, ага.

— Сядь-ка.

— С тобой, пап, с удовольствием посижу.

— Ты мне скажи, мужик…

— Ага, пап.

— Докуда это будет продолжаться?

— Что, пап, что? — чуть ли не прыгал на стуле Петр Михайлович. Мария Матвеевна перемигнулась с Фроней. — Ты говори, как интеллигент с интеллигентом.

— О-ой! — повалилась назад Фроня. — Кто бы рот разевал!

— Тебя дочка приняла как родного, а ты?

— Пап, зачем этот разговор при чужих?

— Боишься! — сказала Фроня.

— Здесь чужих нет, — повернулась Мария Матвеевна.

— Да ну, пап, мам, зачем этот разговор? Зачем сейчас? Мораль читать — зачем это?

— А ты не зарабатывай мораль, — Фроня набрала в руку семечек и отошла к порогу.

— Я чего плохого сделал?

— И хорошего мало, — посмотрела на него Мария Матвеевна, — Фронька на ферме, а ты привел чужого, напоил, пятьдесят рублей спрятал с получки — мало тебе. От кого ты спрятал? От тестя, от тешши? Нам не надо. Эх, Михайлович! Усе прошшаю, а это… Мы к тебе как к человеку, а ты дерьмом.

— Мамочка, я могу взорваться.

— Иди рвись. У нее нога болит, она и огород копает, и на ферме, а мужик в канаву валится. Это дело? Я тебе выговор дам. За что тебе рыло побили? Так бы сковороду на голову и надела. Мы молчим, а ты не понимаешь.

— Мама, я плохого слова не сказал.

— Тебя Фронька в чем приняла? Наволочка что ночь, одеяло — выкинуть его, кошкам спать. Костюма напрянуть не было. Пристрял — живи. Кто ее жалеть будет?

— Мамочка, ты зря напала. Иванович слушает, подумает — правда. Я пришел по-хорошему.

— Вот и хорошо, что слушает, — сказал Терентий Кузьмич.

— Налейте мне, поговорим благородно. Они, Иванович, меня всегда ругают.

— Никогда совести не соберет человек: налей ешо.

— Я ухожу, — поднялся Петр Михайлович и застыл. — Вы не знаете моей благородной жизни.

— Я знаю твою историю, — спокойно говорила Мария Матвеевна. — Ты за тринадцать годов мамке своей и десятки не послал. Разве это сын? За тринадцать годов ни разу не съездил. Мамка помёрла, так он летел в самолете и выпивал с горя. Нет, я как летела Мишу хоронить, ничего в роте не было. Приехал, а мамку отнесли. Вернулся и не сказал, что не захватил мамку. Это сын?

— Собака, — сказала Фроня. Вот ее судьба! — проклинала мужика своего, но потом смирялась и жалела его.

— Правду николе не скажет. За рюмку что хошь подпишет, что хошь соврет. Это с такими людьми как жить можно? Ладно, перед богом за ложь давно не краснеют, перед чужими тоже научились глазы закрывать, а своим? Мы так не можем. Я где сяду с кем — хоть на дороге, хоть в поезде — усю правду про себя скажу. Потому жизнь моя была такая — скрывать нечего. А он про мамку соврал, опоздал хоронить.

— Мне одеться не во что, в чем я стал бы перед сестрами?

— Глазы твои бессовестные, эх, — вспыхнула Фроня.

— Я привык бостон носить.

— Спасибо тебе в шапку, — зло поклонилась Фроня и пошла домой. Но Петр Михайлович продолжал свое:

— У меня дом в Грузии.

— Твой дом такой… как вон сын с батькою дрался, цыгане, схватил батька кол и турит его: «Пошел, сукин сын, со двора!» А сын бег, бег, оглянулся: «А где ж у нас двор? Один шатер». Так и у тебя. Пораспырял добро по свету. Был он, тот дом, у тебя? Всюду он шастал и везде начальником. Из тебя начальник…

— Я с Колымы сто тысяч привез.

— Эй, язычник! Язык отсеку! Не вынуждай меня. Иди спи. На твои средства во такой рот разинуть.

— Сам себя выхваляет человек, — сказал Терентий Кузьмич. — Иди, иди, Михайлович. Дочку обидел, нема совести.

— Чем я ее обидел, пап, мам? Разве я сругался? Мы культурные люди, пап, давайте жить мирно.

— За хорошим мужем, Михайлович, — учила его, как ребенка, Мария Матвеевна, — и негодная — жена, а за плохим и павна — раба. Иди спать.

— Я плохой зять? Я всегда: папочка, мамочка.

— Чтоб поднесли. Нет у тебя в голове. Как бог создал тебя, так и живи. А ты. Тебе уже пятьдесят лет, тело твое отошло, здоровья нема. Жену жалей.