Виктор Лихоносов - Люблю тебя светло [сборник]

— Чего это вы? — удивлялась мать, проводив корову. — Спали бы еще. А то за хлебом идите.

Белого хлеба давали тогда только по одной булке. Инвалидов пускали без очереди, малышня с сумками и авоськами терлась среди мужиков, которых по выходным дням набиралось очень много, и каждый что-то выгадывал, лез вперед другого, причем с тех пор часто удивляла Женю эта быстро возникающая ненависть между людьми в толпе, в кассах, в очереди, уже пропадало куда-то сразу сочувствие к больным, к инвалидам, уже приятно был толкать, топтать друг друга — и лишь бы пролезть, протащить свое тело к дверям, больно надавливая локтем в чью-то женскую грудь. Потом, выбравшись с булками хлеба, шли люди мирные и хорошие, делились своей жизнью, помогали нести сумки, подсаживали в трамвай и прощались, желали друг другу удачи и здоровья. И краснорожий тучный рубщик с мясного прилавка, всю войну откидывавший себе в ведро кусочки мяса за услуги, притворно хромая, давил сзади на толпу, кричал: «Не за то мы кровь проливали, чтоб нас сюда выстраивали!» — пробирался, нагло выносил пять-шесть булок и, слыша вдогонку дразнящие крики Толика: «Я Бе-е-рлин брал! Я кровь мешками проливал! Я босиком по трупам бега-а-ал!» — не оборачивался, не злился, а как бы даже радовался: кричите, так вашу, не умеете жить, ну туда вам и дорога… Женя потом не раз поражался, если на базаре мать приветливо здоровалась с рубщиком, торгуя телочкой, безропотно отдавала ему тяжелый кусочек мяска и еще благодарила его, сворачивая к концу в тряпочки гирьки, за что-то совала ему в руку на сто граммов и прощалась почему-то довольная, по пути занося и украдкой подсовывая кусочек женщине в приемной, где проверяли молоко и варенец, снимая всегда пеночку и жирное в стаканчик. Всем, чудилось ребенку, задолжала его мать, и только ей никто ничего не должен.

Подрастая, Женя чаще и чаще мечтал о том, как в будущем, когда он выучится, построит матери дом или получит за какие-то геройские заслуги большую квартиру со всеми удобствами и будет привозить мать на Широкую в гости на легковой машине, а если его зашлют далеко, будет высылать ей дорогие посылки и крупные суммы денег. Тогда станут говорить на улице, какой умный у Физы Антоновны сын, и тогда вспомнят, как жили они без отца во время войны и после. Разгоряченный жадными снами, Женя ложился в прохладном чуланчике и с каждой минутой воображал еще более радостное: вот через несколько лет после победы отворяется дверь — и входит его родной отец! За двором стоит новая немецкая легковая машина, которую уже лапают пацаны, на руке у него не игрушечные, а настоящие часы, фотоаппарат, снимающий на целых три километра, знаменитый немецкий аккордеон — звучный, с регистрами, на голос которого сбегутся все пацаны и попросят потрогать беленький клавиш, — и еще велосипед, и губная гармошка, и всякие тонкие ювелирные штучки. Дом сразу же хорошел, куда-то выкинули старые железные кровати, забрызганное пятнами зеркало, кому-то задаром отдали корову, а на месте стайки отец построил стеклянную веранду, не ту, какую построит Никита Иванович, а с белой крышей. И странно: ему уже хотелось погордиться, припомнить обиды на пацанов. Отец с несметным количеством орденов и медалей во всю грудь снова, как перед уходом на войну, поведет его в пивную, где им будут отпускать без очереди. Но если бы отец пришел без ноги, без обеих ног, без рук? Вон у базара катается на тележке с колесиками инвалид, толкаясь от земли зажатыми в руках деревянными колодками, а жена идет рядом с ребенком, и мужчина, некогда высокий, с красивым лицом, достает ей головой чуть повыше коленок — и в поту, привыкший к вниманию прохожих, продолжает цепляться за жизнь, но не сидит у базарных ворот, опрокинув фуражку подкладкой вверх, а все, когда Женя бежал из школы с сумкой через плечо или подносил мамке кастрюльки, ремонтировал в ограде покореженные легковые машины. «Не-ет, — говорили некоторые бабы, — пускай лучше убьет, чем он себя и семью мучить будет. Какой с него человек?» А мать бы приняла хоть какого, лишь бы живой. Грех отказаться от родного, покалеченного не где-нибудь в драке, а на войне. Мать бы приняла, и Женя бы приделал к тележке веревочку и возил бы своего папку куда ему потребуется. Лишь бы он жил на свете.

Однако лица отцовского он представить не мог. И как только он стал напряженно думать о лице, перед ним выплыл Никита Иванович, косолапый, с широким ртом и улыбкой, и мальчик терялся: а куда же тогда деть Никиту Ивановича? Мечта рухнула моментально, и стало больно и жалко, потому что Женя как бы проснулся и вдруг послабел от жалости к Никите Ивановичу. Он вообразил, как грустный Никита Иванович складывает свои вещички и мирно прощается, уходит навсегда в неизвестное место, неизвестно на какую жизнь вместе с Толиком, который умеет шевелить ушами, и вот они уже за воротами, большой и малый, провожаемые ехидными взглядами соседок, печальные-печальные, каких он еще не знал, с гитарой через плечо, унося с собой все, к чему Женя привык, оставляя Женю одного по утрам, когда они соскребали ложками жареную картошку, встречались в школе на перемене в буфете, тут же договариваясь, кому подносить с базара кастрюли. И сучка Розка убежит, видно, вслед за ними, прыгая и хватая за штанину, и погаснут смешные шутки Никиты Ивановича: «Если бы не мой бы Алексей, то Кипина Дунька замуж не вышла!» — или его ежевечернее сватовство за Машку сопливую!

Постепенно посторонние звуки, хруст соломы в стайке, где за сумрачным окошечком пускала слюну корова, звон капель по пустому ведру отвлекали Женю от странного сна, и он понял, что отец н и к о г д а н е п р и д е т и не выложит подарков. Никто не придет, даже писем прежних не воротишь. Мать доит корову, потом цедит молоко в темную крынку и заставляет Толика садиться за уроки.

— Отец явится, он тебе даст. А Женя где? Женя, сынок, чо ты там?

— Скоро отец будет? — уже хотел Женя видеть его.

— За угол не зацепится, так вот уже должен. Пять уже есть?

В половине седьмого он показывается в дверях, и было стыдно думать, что Женя в мечтах своих прогонял его, обижая, а он вот стоит в замазанной шоферской одежде и радуется:

— Что, мужики! Силу у отца захотели попробовать? Ну давай!

Женя и Толик прыгали на него, сопели, дразнились, повторяя его словечки.

— Фамилие?! — брал он за руку и чуть выворачивал. — Вербованный. Имя? На три года. Отчество? Плохо будет — сбегу.

— Па-ап! О-а-а-а-а, бо-ольна-а! Пусти-и!

— Не пробуйте у отца силу! Лучше в стайке подчистите. Ох, старенька, а я жрать хочу.

— Кипит уже, потерпите минутку, вон воды несите, тарелки мыть нечем.

— Взвод! В одну шеренгу, ёхор-малахай. Ведро знаете где? Колодец? Давай! Одна нога там, другая здесь. А красненькой нальешь? — спрашивал он у жены. — Так уломалси на работе, насчет толя срядился, — прихвастывал. — А, старенька? Любви все возрасты покорны. Ну стаканчик, ну ты же видишь, я как огурчик. Нема делов. Жизнь с каждым днем все лучше, да и работа пошла веселее, — с акцентом заканчивал он.