Михаил Лоскутов - Немного в сторону

Рисовые поля сменились невспаханными квадратами земли. Кишлак показался на повороте дороги. От неизвестного свиста вдали мы вздрогнули. Пролетела птица. Я решил нарушить молчание.

— Товарищ Гафизов, — спросил я, — как вы стали корреспондентом?

Он посмотрел на кишлак, как будто не слушая меня.

— Сейчас будет Султан-кишлак. Я его узнаю, хотя давно-давно здесь не был… Вы помните вчерашнюю встречу?

— Похороны? Демонстрация? Ишан? Босой толстяк с розовыми щеками?

— Да, ишан.

— Откуда вы знаете этого ишана, Гулам?

— Приостановимся, — сказал Гулам, трогая меня за рукав. — Сегодня очень тихая дорога. Это мне мало нравится. Давайте не будем спешить к кишлаку. Прежде чем мы в него войдем, я вам должен рассказать несколько интересных вещей о корреспонденте Гуламе и о Султан-кишлаке вместе. Это было двадцать лет назад. Не спешите, уртак Лоскутов. Узбеки говорят: волк, идя к западне, обдумывает каждый шаг. Может быть, сегодня, спустя двадцать лет, в Султан-кишлаке произойдет важная встреча. В воздухе пахнет кулаками, Лоскутов.

— Не делайте вступлений, Гулам.

Он засмеялся и замедлил шаг.

— Рисаля, товарищ, рисаля! Их пишут всегда с длинными вступлениями, так принято со времен Магомета. Рисаля — это по-русски, кажется, сочинение, трактат? Когда-нибудь вы, если сегодня кончится хорошо, напишете рассказ. Это будет уже тогда, когда вы вернетесь на север.

Мы посмотрели на далекие горы. Север не мыслился за ними. Жидкий туман обтекал вершины. Гулам сорвал ветку с ивы и замахал ею.

— Так что же — сочинение?

— Ничего, коротко. Вы его назовете: «Дорога стекольщика и ишана» или так: «Дорога Гафизова и Султан-кишлак». Вот жил-был мальчик Гулам, сын бедняка с окраины города Коканда. Они с отцом ходили по пыльным улицам и предлагали вставлять стекла. Представьте себе жару. На улицах невозможный зной, базары пахнут пловом, шашлыком, чехельдеками. Стекольщики глотают слюну, так как они ничего не ели с утра. Они ходят босиком и очень мало зарабатывают. Они кричат по-русски: «Стыкло, стыкло!» — и за ними гоняются ребятишки. Это несчастье: в старом городе не вставляют стекло. Там глиняные дома с дырками, стекла — это роскошь русских кварталов. Вспомните — дело происходило до революции… Впрочем, был один дом узбеков; этот дом знал весь город. Он был очень большой и важный, этот дом, и в нем были настоящие большие стекла! Этот дом принадлежал знатному ишану — богатому и святому человеку. Мы шли мимо, и я помню, как весь мир отражался в больших и суровых стеклах: Коканд дрожал в стеклах, в стеклах ехали арбы и шли прохожие. «Айна! Стыкло! — восхищенный, восклицал я. — Это не стекло, а сплошной заработок». И меня всегда тянуло схватить камень и кинуть в стекло: тогда нам бы дали заработать лепешку и кусочек шашлыка. Но сейчас душа мальчика пугалась, в стеклах исчезали дрожащие арбы и появлялся Аллах и всякие страхи: там, за стеклом, жил ишан, известный и святой ишан.

Иногда, правда, нас звали в этот дом. Нужно было вставить, починить или обновить стекло. Мы работали прилежней обычного, как если бы мы вставляли стекла самому богу. Когда мы кончали работу и шли с черного хода на кухню, сюда выходил полный и розовый сын ишана, бросал нам остаток обеда и кусок лепешки: это все, что получали мы за работу…

Мы подходили к кишлаку. Гулам застегнул пиджак.

— Ну и что?

— Ну, ишан умер. Его сын стал тоже ишаном. Он уехал из города. Прошло много времени. Сын ишана перестал быть ишаном, помирился с Советской властью. А сын стекольщика стал спецкором газеты. История с превращениями. Добродетель торжествует. Рассказ с благополучным концом. Вам нравится?

Мы входили в широкую улицу кишлака. Она была пуста. Все двери были наглухо закрыты. Глиняные дувалы молча обступили нас.

— Нет, не нравится. Но мне не нравится и сегодняшнее утро. В воздухе пахнет кулаком.

Здесь, на повороте дороги, показался человек, и мы вздрогнули от неожиданности. Я увидел вчерашнего ишана, несшего знамя. Он шел все той же качающейся, мягкой походкой. Но сейчас он улыбался. Он был розов, с ослепительными зубами, с чистым детским лицом, на котором приклеены черные усы.

Я все понял: стекольщик опять встречался с ишаном у дверей Султан-кишлака. Вот идет продолжение рассказа Гулама. Я понимаю, откуда этот человек.

Ишан остановился и распростер руки.

— О-о! — сказал он радостно. — Трижды приятная встреча! Большие люди пришли в наш маленький кишлак. Нет, нет, не говорите ни слова! Вы будете говорить только после того, как выпьете у меня чашку чая.

И он схватил нас за руки и побежал вперед. Он открыл скрипучие ворота, и мы очутились за глиняной стеной, в просторном, чистеньком дворике. Хозяин скрылся в задних дверях и вытащил ковер и подушки.

Он много и беспрерывно говорил. Я помню упоминания о посевной и вопросы о делах корреспондентов. Он на вопросы отвечал сам.

— Да, да, колхозы очень хорошо работают в наших краях! — И улыбка радости освещала его. — Плохи зато дела с урожаем урюка и яблок! — Здесь грустная волна с быстротой пробегала по выразительному и здоровому лицу.

В нем было много лести, но и какой-то подкупающей искренности. Он успел сообщить на пороге о делах колхоза. Он сам член правления колхоза и фактически первая голова в нем. О, он читает последние газеты и знает, что большой Курултай в Москве сказал, что нужно вводить сдельщину в колхозы. Он сам вводит уже сдельщину. Можете написать это в газеты.

Он скрылся опять в дверях и наконец вышел оттуда с великолепным подносом гостеприимства: там были пышные лепешки, дынный мед, сахар, зеленый чай и кишмиш. Мы сидели на ковре. Хозяин был в халате и в скромной тюбетейке. Он опускал поднос, улыбаясь. В это мгновение между нами пролетело двадцать лет. Я вспомнил большой дом в Коканде, сына стекольщика, сидящего на кухне, и сына ишана, небрежно сующего ему лепешку. Как изменился мир: скромный жест, вдруг воскресивший двадцатилетие. Я думаю, что вспомнили это все трое. Я посмотрел на сына стекольщика, потом на сына ишана. У него чуть заметно дрогнули руки. Лицо его стало грустным, и он отвернулся. Вот точно, что сказал он тогда, отвечая моей мысли:

— Да. Я не могу быть первым в колхозе. И не должен. Я буду работать по мере сил. Я знаю: ко мне всегда вы будете иметь недоверие. Я рожден от проклятых отцов. Мы помним о моем прошлом. Я не заслуживаю доверия. Я это очень хорошо знаю. Не надо говорить. Пейте чай.

И он опять улыбнулся. Они говорили по-узбекски, ишан рассказал два анекдота. Потом он поднялся.

— Я сейчас, — сказал он и вышел в ворота.

Мы сидели спиной к воротам, не хотели оборачиваться. Ожидание показалось нам очень долгим и напряженным.

— Куда он исчез?