Андрей Меркулов - Крылья земли

— Подвиги? — удивился Костров. Глаза у него стали совсем веселые. — Ну, вы, наверное, думаете, что летчики живут только для того, чтобы подвиги совершать! Чтобы не слишком часто, конечно, а то устанешь, но все же хотя бы по одному подвигу… хоть раз в неделю! — И он не выдержал и засмеялся так искренне и хорошо, что было совсем не обидно.

Теперь уже, не скрываясь, улыбался, глядя на Женю, и штурман Васильев.

— Вы не обижайтесь на нас, не надо! — быстро, звонким своим голосом сказал Костров. — Я сам только о подвигах и думал. Давно это было, конечно, когда учился в летной школе. А на войне уже думают по-другому. Люди просто работают и делают всегда так, чтобы было лучше. И вот бывают иногда очень трудные минуты, но все равно и тогда надо делать только так, чтобы было лучше. Это очень трудно, но люди все-таки делают. Потом оказывается, был подвиг. Такие минуты не ищут, они приходят сами, когда их не ждешь и даже не хочешь вовсе… И тогда надо остаться только самим собой.

Он чуть задумался, видно затрудняясь сразу все это объяснить, а потом сказал:

— Жизнь идет неровно, а вот отношение к ней всегда должно быть ровное — понимаете? Это одно только и трудно. Ну, мы ведь с вами еще поговорим. И о деле и… о подвигах! — сказал он лукаво. А сам подумал: «Паренька прислали совсем молодого, ему все еще одна романтика снится, все еще в жизни для него необыкновенно, увлекательно; ну да это ничего; а может быть, он и прав, так оно в жизни и есть…» И, продолжая думать об этом, он отошел, потому что его уже окликали.

— Вам можно пройти в машину, — сказал Васильев и повел Женю к высокой приставной лесенке на колесах. Они поднялись в самолет, и Женя увидел длинный коридор с двумя рядами окон, задернутых плотными шторками. На потолке светло горели матовые плафоны в плоских пластмассовых крышках. Жене все еще трудно было представить, что эта огромная машина сейчас легко поднимется в воздух и полетит сквозь дождь в далекий путь.

Васильев ушел. Женя остался один. Он вспомнил о том, что Костров очень хорошо и просто сказал о подвиге и что это скорее надо записать. Вскоре люк закрыли. Свет на потолке погас, захлопнулась дверца. Приоткрыв шторку, Женя увидел, что дождь все течет по окну и капли его, пролетая, сверкают в лучах прожектора. Видно было, как снаружи люди отбегают от самолета, откатывают лесенки. Женя рад был, что сейчас никто его не видит и никто не может догадаться, что он вообще не летал никогда ни на каком самолете, кроме того, который крутится на штанге в парке культуры и отдыха. Ему больше всего хотелось уловить и описать момент, когда самолет оторвется от земли. И в то же время он все боялся, что вдруг ему станет плохо: он слышал, что в самолете может закачать, и боялся, что летчики будут над ним смеяться.

Вдруг заревели двигатели. Это был грозный и сильный, все более нарастающий рев, вдруг на самой высокой ноте, обрываясь, снижающийся в равномерный гул. Но в самолет этот гул доносился приглушенно, и Женя сказал сам себе вслух:

— Я лечу. Я лечу в настоящий большой перелет, — и понял, что голос хорошо различим и что в самолете можно свободно разговаривать.

Двигатели ревели то громче, то глуше, но вот самолет качнулся и медленно пошел по длинной бетонной дорожке, освещенной прожектором. Пройдя немного, он остановился; потом вдруг двигатели сразу заревели громче, тяжелая машина снова двинулась вперед, и мимо окна все быстрее побежали, сливаясь в полосы, блестевшие в электрическом свете лужи и мокрые комья земли. Они летели мимо стремительно, но это все еще была земля. Был почти неощутим легкий толчок, и понять, что машина в воздухе, можно было только потому, что земля плыла уже внизу, видимая как бы с высоты четырехэтажного дома. Потом вдруг пропали, ушли назад белые и красные огни аэродрома, какие-то огни появились впереди и оказались фонарями над шоссе, висевшими на столбах не больше спички; машина быстро набирала высоту. Теперь уже только дождь и черная ночь остались за окном; Женя задернул шторку — ничего уже не было видно…

Жене стало скучно одному. Он прошел в помещение для экипажа и увидел, что здесь сидели люди в кожаных куртках; они разговаривали так, как будто были не в воздухе, а на земле. Все это было так обычно, и светлое уютное помещение с белыми занавесками на окнах было так похоже на простое купе поезда, что Женя мог бы забыть, что он в полете, если бы не шум двигателей, если бы не чуть заметное дрожание машины да еще особое ощущение легкости своего тела, ощущение, которое бывает только в воздухе.

Женя познакомился с ними — это были инженеры, наблюдавшие за испытанием самолета. Они охотно стали рассказывать ему о своей работе, о новой машине, в создании которой они сами принимали участие. Потом они стали припоминать разные случаи из своей практики; Жене не хотелось записывать в блокнот, чтобы не расстроить их свободной беседы, и он запомнил почти все, что они говорили.

— А вы теперь пройдите вперед, посмотрите, как летчики работают, — сказал Иван Петрович, толстый и шумный человек, ведущий инженер испытаний.

В кабине, где работали летчики, было темно, и только приборы светились всюду. Впереди в двух креслах, поставленных рядом, сидели оба летчика; перед ними кругом шел застекленный купол. На доске с приборами зеленоватым светом мерцали в темноте, как светлячки, бесчисленные цифры и стрелки. Костров отдыхал, откинувшись в глубоком кресле; машину вел другой пилот. Ниже, окруженное почти одним стеклом, стояло кресло штурмана. Небольшая лампа, прикрытая колпачком, освещала планшет с картой, по которой Васильев рассчитывал курс.

Костров заметил Женю и позвал к себе. Он повернул правую ручку своего кресла, и оказалось, что на нее можно сесть рядом с летчиком, как на седло.

— Смотрите, — сказал летчик, — кругом сейчас совершенно темно, ни черта не видно, а мы свободно с большой скоростью идем по приборам и ориентируемся и даже все «видим» приборами. Почти так же легко, как днем.

И Женя ярко представил себе это. Высоко над землей темной ночью, сквозь ветер и дождь, рассекая большими крыльями облака, с огромной скоростью летела машина весом в несколько десятков тонн. В машине пилот, глядя на зеленоватый свет приборов, изредка поворачивал то одну, то другую ручку. Штурман Васильев поглядывал на свой освещенный планшет. Приглушенно слышался рев четырех двигателей. Все было спокойно, как на земле, но это было высоко в воздухе, и машина стремительно летела сквозь ночь и ветер со скоростью около восьмисот километров в час.

Штурман Васильев встал и зачем-то прошел к инженерам, и Женя вернулся вместе с ним.

— Все так устроено в этой машине, что теперь уже вряд ли что может с ней случиться. Все равно, что ехать в поезде, — сравнил Женя и сказал об этом Васильеву.