Андрей Меркулов - Крылья земли

Он не умел много говорить и поэтому не мог сказать ей всего: сказать, что когда ему стало очень трудно, он все время чувствовал, что хочет жить и помнил, что есть земля, которую он любит, и есть женщина на земле, которую он любит. Когда колпак не вышел сразу из своих пазов и когда он отказался от катапульты, он знал, что делает все, чтобы снова вернуться к ней; и позже, когда он зацепился и его сложило пополам, он знал, что должен вернуться к ней.

— Что же нам делать? — спросил он. — Ведь я не могу перестать летать.

— И не надо. Разве я тебя упрекаю и заставляю нервничать перед тем, как ты должен лететь?

— Это я тебя заставляю нервничать.

— Нет. Ты тоже не хочешь, чтобы мне было плохо. Просто жизнь гораздо серьезней, чем говорят об этом не очень умные люди. Пусть сегодня все останется так, как будто с нами ничего не случилось.

Корнев подошел к ней совсем близко. Он вдруг особенно отчетливо заметил, что все-таки она сегодня очень устала.

Через ее плечи он посмотрел на цветок Катлеи и подумал, что в жизни есть то, что нельзя трогать руками и взвешивать на весах как мешок: есть что-то необыкновенно красивое и очень нужное человеку, и это — может быть, самое главное в жизни — нужно очень осторожно и долго сберечь.

Ночь была темной; у подъезда редакции уже стояла машина. Женя сел с шофером и сказал, как ему казалось, солидно и коротко:

— На аэродром.

Дождевые струйки текли по стеклу, вспыхивая белым матовым светом от фар встречных машин. Мокрый асфальт черной глянцевой лентой уходил вдаль и в ста метрах был уже неразличим из-за дождя. Сначала виднелись по сторонам дома, потом, когда выехали за город, вдоль дороги потянулись поникшие деревья.

— Разве это лето? Вот тебе и лето, каждый день дождь, — проворчал шофер.

— Плохое лето, — согласился Женя. Но если бы ему сказали, что лето хорошее, он согласился бы тоже. Шум дождя и мокрые ветви деревьев, вдруг проступавшие в свете фар, не вызывали в нем ни досады, ни грусти — ведь это лето было самое хорошее в его жизни. Он думал так потому, что ему было двадцать два года, а он уже стал журналистом, работал в редакции известной газеты и теперь должен был участвовать в большом полете. То, что раньше могло быть только мечтой, становилось осуществимо. Ведь не каждый может отправиться в полет на машине новой марки, которую должен вести знаменитый летчик; увидеть этого летчика, побеседовать с ним — одно это заставляло уже волноваться. Перед полетом он проходил специальный инструктаж и уже ездил на аэродром — все это было необычайно и увлекательно. И Женя радостно улыбался в темной машине, а дождь все струился по стеклам без конца.

У ворот аэродрома человек в плащ-палатке проверил пропуск; с асфальтовой дорожки машина свернула в поле, туда, где в свете прожекторов виднелся огромный силуэт самолета. Хлюпая по лужам, она осторожно и медленно выбралась к самолету и вдруг показалась рядом с ним совсем маленькой. Под широко раскинувшимися крыльями стояли, укрываясь от дождя, какие-то люди; простившись с шофером, Женя направился к ним.

— К кому мне обратиться? Я Ковригин из редакции, — спросил он у высокого немолодого человека в черном, блестевшем брызгами дождя плаще. А про себя подумал: «Это не из летчиков, у него лицо усталое и обычное, как у служащего на почте. Наверное, кто-нибудь с аэродрома».

— Штурман Васильев, — протянул ему руку высокий человек с невыразительным лицом. — Скоро будем в полете. Постойте немного здесь, тут нет дождя.

Штурман Васильев после командира корабля был наиболее знаменитым из всего экипажа. Жене стало стыдно. «Ну вот, как же мне писать о них, если я так мало разбираюсь в людях?» — подумал он.

Было неудобно сразу достать блокнот и приставать к штурману, и Женя очень боялся, что с ним будут суровы и неразговорчивы; он слышал, что летчики не любят журналистов, а он к тому же был очень молод и, очевидно, не внушал доверия. Тем временем штурман разглядывал его; в белом мелькающем свете прожектора, пробивающего сетку дождя, лицо штурмана казалось приветливым и чуть светилось улыбкой. Дело было в том, что старшему сыну штурмана было столько же лет, сколько и Жене; и штурман Васильев улыбался, думая о сыне и о том, что скоро получит отпуск и поедет к семье, в Ярославль.

Штурман Васильев не первый раз летел вместе со знаменитым летчиком, командиром самолета, Героем Советского Союза Алексеем Костровым. И Женя спросил у штурмана: давно ли они летают вместе?

— Да как давно? Мы всю войну работали вместе, — ответил штурман.

Жене понравилось это слово «работали». Люди каждый день рисковали жизнью, совершали подвиги, а говорят просто: работали.

— Хорошая погода, — сказал Васильев. — То, что нам надо сейчас.

Небо было непроглядно-темным, и все лил без конца дождь. И белые колеблющиеся полосы света освещали огромный самолет, и в этом свете мелькали силуэты людей; среди дождя и ночи все это казалось Жене фантастическим и было исполнено глубокого значения; и он уже обдумывал, как начнет свой очерк о полете. Люди, которые не так еще давно прославились на войне, теперь делают совсем другое, мирное дело. Экипаж Кострова только что закончил испытание новой транспортной машины, и теперь им поручили сделать перелет через горы в тайгу в плохую погоду, чтобы окончательно проверить работу новых приборов. И было радостно думать о том, что очерк о летчиках, об этом полете и об экипаже Кострова поручили сделать именно ему, Жене Ковригину.

К Васильеву подошел человек в мокром плаще.

— Вот познакомься, Леша, это Ковригин из редакции, который с нами летит, — доставая по привычке из кармана пустую трубку, говорил сквозь шум стучавшего по крылу дождя штурман.

— Ну, что же, очень приятно, — сказал Жене тот, кто только что подошел. И он протянул руку. — Алексей Костров…

Он был невысокого роста, ладно сложен и быстр в движениях. Живые светлые глаза как-то сразу быстро охватывали то, на что он смотрел; секунду взгляд его был зорким и твердым, потом глаза теплели, становились веселыми и ласковыми. Как будто у него по давней привычке были два разных взгляда: один для врага, другой для друга. Так вот он какой, Алексей Костров! Женя представлял его выше и шире в плечах.

«Что же спросить у него?» — мучительно думал Ковригин. Ему казалось, что неудобно не задать какого-нибудь серьезного и умного вопроса. И вдруг он спросил, но не для очерка, а для себя, — то, что ему давно хотелось спросить у Кострова.

— Скажите, — он с нетерпением посмотрел на летчика, ожидая ответа, — вам все же не так теперь интересно работать в гражданской авиации? Здесь уже, наверное, почти не приходится совершать такие смелые подвиги, как раньше?