Андрей Меркулов - Крылья земли

И, диктуя свой очерк, Женя Ковригин думал о том, что многого так и не выскажешь словами о трудной и опасной работе летчиков-испытателей, которая вместе с тем считается просто профессией, как и другие профессии; а если скажешь, то, наверное, в редакции вычеркнут, и никто так и не прочтет о том, что когда будут хоронить Васильева и Кострова, то понесут на кладбище два пустых гроба, потому что положить в них нечего, и только на крышках будут лежать новые фуражки.

В комнату часто входили люди, многие удивленно смотрели на Женю, на его волосы и забинтованные руки, а он отчетливо видел одно: длинный проход вдоль всего самолета и в конце его, в стеклянной кабине в кресле пилота, одинокую фигуру спокойного человека, который так до конца и не бросил управления горящей машиной. Таким видели в последний раз Алексея Кострова.

— Что с тобой сегодня? — спросила жена у Антона Петровича Балашова, хирурга районной больницы, заметив, что во время завтрака он рассеянно смотрит в тарелку.

— Работы много, — очнувшись, сказал Балашов. — Никак всего не переделаешь. Просто не по мне эта сумасшедшая должность. Посуди сама: обход с утра надо сделать — раз. Перевязочная сестра в отпуске, и приходится самому помогать переливать кровь — два. В поликлинике вести прием, и, даже когда не мой день, все равно консультировать, потому что на Кузнецову нельзя положиться, — это три. А хозяйственные дела!.. То лошадь расковалась, то крыша над второй палатой стала течь — еще в прошлом году просили деньги на ремонт, а нам опять перенесли; то продукты не все привезли, то опять не хватило пенициллина, хотя я позавчера еще велел ехать в аптеку… И, кроме того, ко мне ходят со своими просьбами больные, родственники их ходят. Вот и сиди опять до позднего вечера…

Балашов, молодой еще врач, пятый год работал хирургом и успешно делал уже многие операции. Он был незаменимым ассистентом главного врача Веньямина Васильевича Скроботова. В июне Скроботов уехал в отпуск. Все свои дела он оставил на Балашова. Балашов был вначале совсем подавлен многочисленными обязанностями человека, впервые исполняющего должность главного врача; он говорил о новой своей работе сердитым, недовольным тоном, но жена знала, что он гордится тем, что Скроботов решился оставить на него всю больницу.

— Ну, я пошел, — сказал Балашов и, наспех проглотив чашку чаю, направился через двор к кирпичному корпусу больницы.

Через пять минут он уже стоял на крыльце и выговаривал сторожу за то, что ворота остались раскрытыми. У крыльца он увидел военную легковую машину. Шофер в пропотевшей на спине гимнастерке протирал тряпкой запыленное ветровое стекло. В городе стоял авиационный полк, и в больнице с утра был слышен гул моторов с аэродрома. «Что им надо от нас? — с беспокойством подумал Балашов. — Еще какие-нибудь новые хлопоты для меня. Никогда не соглашусь больше быть врачом-администратором».

— Антон Петрович, в кабинете вас ждет полковник, — сказала дежурная сестра.

Балашов прошел по коридору, недавно выкрашенному светлоголубой масляной краской, чуть сохранившей еще свой запах. «Хорошо, что ремонт закончили во-время», — подумал он. Коридор был на теневой стороне, в нем было прохладно, за окнами виднелись деревья больничного сада.

Балашов вошел в кабинет.

На диване, около письменного стола, сидели двое посетителей — маленькая старушка, одетая просто, по-деревенски, и рослый военный в форме полковника авиации. Старуху Балашов уже знал: она приходила еще вчера и ему пришлось пережить неприятные минуты, объясняя, что ее дочь доставлена к ним в больницу уже в безнадежном состоянии. Сегодня она пришла снова, и винить ее в этом было нельзя. Мать, она почти всегда приходит снова, все еще не веря врачу. И ему опять придется с ней объясняться, говорить малозначащие слова, стараясь не встречаться с ее тоскующим взглядом. Балашов почувствовал усталость.

— Вы извините меня, — сказал он старухе, — я должен сначала поговорить с полковником. Вы пока подождите у кабинета, я вас позову.

— Дело в том, доктор, — сказал тогда полковник, — что ее дочь, больная Фадеева, это моя жена.

Балашов понял, что день начинается для него с самой неприятной из обязанностей врача. Он посмотрел на летчика. Это был очень рослый человек с крупными чертами лица, загорелого и обожженного ветром. Балашов не так представлял полковника, когда шел в кабинет. У этого полковника не было ни солидной полноты, ни важности в осанке, он скорее всего походил на тракториста, работящего деревенского парня с большими натруженными руками, одетого в офицерскую форму. Очевидно, это был человек большой энергии, большой физической силы и крепкого здоровья, на вид не больше тридцати шести лет. На нем была выгоревшая повседневная гимнастерка; линялый погон с тремя крупными потускневшими звездами топорщился на плече; на левой стороне груди — в два ряда мелкие дырочки от орденов, но самих орденов на нем не было. Очевидно, он не смотрел на свое посещение как на официальный визит, собрался наспех, было ему не до этого. Большие руки свои он тяжело положил на колени. Фуражка упала на пол.

— Я командир авиационного полка, — сказал он. — Я приехал узнать о своей жене.

Он посмотрел на врача, очевидно еще не веря тому, что узнал накануне вечером.

— Видите ли в чем дело, — мягко сказал ему Балашов, подбирая слова. — Вы человек военный, твердый, я вам должен сказать всю правду, как бы ни была она тяжела. Собственно, мы всем родственникам обязаны говорить правду, но вам я объясню все совершенно подробно, чтобы вы поняли, в чем дело. У вашей жены при обследовании обнаружен рак желудка. Опухоль отчетливо видна на рентгеновском снимке. Она прекрасно прощупывается пальцами. Желудок почти уже не пропускает пищи — отсюда слабость, истощение, наконец, появилась уже рвота, начались все явления полной непроходимости… Теоретически надо было бы оперативно удалить опухоль. Но, к сожалению, она расположена слишком высоко. Это рак кардиального отдела желудка, то-есть я хочу сказать, верхней части желудка, куда трудно проникнуть при операции. Такие операции почти не делают, во всяком случае в нашей больнице… Везти ее куда-нибудь тоже нельзя и уже поздно. Беда вся в том, что ее доставили к нам слишком поздно, как это часто бывает при раке.

Слушая свой собственный голос, Балашов злился на то, что этот голос казался слишком ровным и обыденным. Но в конце концов он был не виноват, что ничего уже нельзя было сделать.