Андрей Меркулов - Крылья земли

— Кто же мог подумать, что будет поздно, — сказал летчик. — У нее ничего не болело, да она и не любит жаловаться. А я все время занят — с утра до вечера. Да ведь и не было у нее ничего, только уставать она стала… А привезли ее к вам, когда началась рвота от еды. Сначала-то мы думали, что не от этого ее тошнит, от беременности тоже ведь так бывает…

Он говорил не столько оправдываясь, сколько спрашивая: неужели уже поздно?

Балашов ждал этого вопроса. Люди даже после того, как им все объяснишь, всегда снова спрашивают об этом. И надо им объяснять до тех пор, пока они хоть немного не свыкнутся с тяжестью своего горя. В этом была обязанность врача.

— Но скажите, доктор… Неужели совсем уже поздно? — спросил летчик, растерянно глядя на Балашова.

— Такие операции все же делают, — сказал Балашов. — Но только в центре. В Москве. Большие специалисты. А здесь мы не умеем.

— Разве она не проживет трех дней? Я отправлю ее самолетом.

— Она этого не выдержит, — Балашов покачал головой. — До ближайшего аэропорта неделя тяжелого пути. И она ведь совсем едва жива. В пути она погибнет так же верно, как здесь. Или ослабнет уже настолько, что оперировать не будут. Вам придется хоронить ее по дороге. Лучше ее не тревожить.

— Не нужно в аэропорт. Я отправлю одним из своих самолетов.

— Разве можно устроить ее в военной машине лежа? — недоверчиво спросил врач.

— Этого нельзя, — упавшим голосом пробормотал летчик. — Кроме того, полет с большой скоростью серьезная нагрузка даже для здорового. Я не подумал об этом… — Он тоскливо посмотрел в окно кабинета, на двор, с утра уже залитый ярким солнечным светом. — Неужели совсем ничего нельзя уже сделать? — спросил он.

— Видите ли, — мягко сказал Балашов, не зная, чем его успокоить. Ему было трудно смотреть, как большие сильные руки полковника беспомощно шевелились на коленях. — Видите ли, вы должны, как это ни трудно, посмотреть на вещи реально. Состояние вашей жены такое, что нельзя ей делать операцию. Она может умереть на столе. Скроботов еще мог бы сделать, он при мне однажды делал такую операцию. А я не смогу.

— Я не знал, что он в отпуске, — сказал летчик. — Я на него надеялся.

Все это время мать больной молчала, глядя прямо перед собой темнеющим от тоски взглядом.

— Скажите, доктор, — снова сказал летчик, — а почему бы вам не попробовать самому сделать операцию?

«Только этого мне не хватало, — начиная терять терпение, подумал Балашов. — Теперь он будет упрашивать меня взяться за операцию, при которой я своими руками могу загубить человека. Одно дело, когда она умирает от неизлечимой болезни. Другое дело, если я сам помогу ей скорее отправиться на тот свет. После них, не дай бог, придут еще какие-нибудь родственники… А в девять мне уже надо итти на обход, потом прием в поликлинике; потом на кухню, потом истории болезни писать; и все колесо опять завертелось сначала… Вряд ли я протяну этот месяц. Не могу же я разорваться. Все равно здесь за день всего не успеешь».

— Об этом не может быть и речи, — устало сказал он летчику. — Вы понимаете, что вы предлагаете мне? Я не делаю таких операций. Она может погибнуть у меня на столе. Вам от этого не будет легче, а мне придется отвечать — по крайней мере, перед своей совестью… Я не могу заведомо своими руками губить человека.

— Вы только не думайте, что мне легко смотреть на вас, — сказал он, не в силах больше переносить немое отчаяние этого рослого человека. — И на нее мне не легко было смотреть, когда ее привезли. Но я бессилен помочь.

— Послушайте, — сказал летчик, вставая с дивана и подходя вплотную к столу. — Послушайте, доктор. Если оставить все как есть, она умрет. Если вы возьметесь за операцию, может быть, будет один шанс на тысячу. Мне тоже не легко предлагать вам это, ведь это моя жена… Но что бы ни случилось, даю вам честное слово, что я не буду иметь к вам никаких претензий. Если надо, я дам вам подписку в этом. Я вам верю во всем. Делайте что хотите… Спасите ее, доктор!

Губы его беспомощно дрогнули.

— Нет, — сказал Балашов и отвернулся, чувствуя приступ головной боли. — Не могу.

Летчик поднял с пола свою фуражку. Он неловко смял ее в руках. Говорить он больше не мог. Балашов повернулся в кресле, стараясь не глядеть на него, — и тогда глаза его встретились с глазами матери.

— Доктор, будьте милостивы, — сказала она; сегодня она говорила впервые. — Ведь дочь у меня одна. У ней самой-то тоже дети есть. Как же они останутся?

— Голубушка моя, я же не злой, я просто не могу вам помочь, — сказал Балашов, стараясь говорить как можно мягче.

— Доктор, уж вы простите меня… Уж если что не так… Я уж по-старому, по нашей старине, уж очень вас прошу.

Дрожащими руками она вынула из-под платка небольшую белую тряпицу, развязывала, обрывая шнурок, вынимала торопливо смятые, не новые уже деньги…

— Мама, что вы делаете, как вам не стыдно! Сейчас же уберите это! — крикнул летчик. Лицо его вдруг сразу стало красным до самой шеи. — Как вы только могли… Доктор, простите ее, она ведь совсем уже старуха… — сказал он врачу, не зная, как перед ним оправдаться. — Зачем вы обидели человека, чорт вас дернул? — грубо крикнул он ей, все больше темнея сквозь загар.

— Обеспамятовала я… Одна она у меня, — тихо сказала старуха. — Сама еще дите, двадцати пяти лет не сполнилось… Как же мне быть без нее?

Впервые из глаз ее вытекли слезы. Вчера она не плакала, когда узнала, что ждет ее дочь. Теперь она сидела на диване прямо, сложив руки, не всхлипывая и не причитая, — и только слезы катились из широко открытых, одичавших от боли глаз, текли не переставая.

«Боже мой, да что ж это такое, — в отчаянии думал Балашов. — Деньги дают. Плачут, просят меня… Как же они не поймут, что я не могу, просто ничем не могу помочь. Не могу. Мне проще, чем на это глядеть, согласиться. Если бы я мог что-нибудь сделать. Зачем только я сказал им, что операция была бы возможна. Неужели они так и не поймут, что я тоже человек и что мне еще весь день предстоит работать. Кроме этой больной, есть другие люди, которым я могу еще помочь».

— Простите, доктор, что я у вас время отнял, — сказал тогда полковник и надел фуражку. — Если можно, я пройду к больной.

— Да, конечно. Сейчас вам дадут халат, — сказал ему Балашов.

Летчик пошел к двери. Он шел как слепой. Все большое тело его, казалось, сразу утратило свою силу, твердость походки.

— Вы извините меня, — снова заговорил он, оборачиваясь в дверях. — Но просто трудно мне. Она у меня вторая жена, первая с детьми погибла во время войны… И эту, еще девочку совсем, я нашел в плену, в лагере, когда мы охрану пулеметами с воздуха разогнали. Она тогда ко мне привязалась, переписывались долго. Потом женились, ребенок есть. А теперь вот так.