Владимир Карпов - Федина история

— Падла! — Женька пробирался вдоль стола.

Первым опомнился дед Василий.

— Ну-ка, сядьте! — крикнул он. — Ишь че затеяли!

— Уработаю, полн!.. — сдавленно закричал Женька.

— Попробуй.

Повскакивали родственники, повисли у братьев на плечах, растащили… Женька сидел, обхватив голову руками, тяжело дышал. Его так и подмывало перевернуть стол.

— Нехорошо так делать, Дима, — тихо и укоризненно сказала Анна.

— Нехорошо… — Димка поморщился, было стыдно и в то же время обидно, что остался виноватым. — Может быть… Но больно. Вспоминаю, какие вы раньше были, когда вместе собирались! Дружные, веселые, души нараспашку! Хоть на столах и меньше стояло!

— А что? Мы сейчас поругались аль подрались меж собой?

— Лучше бы подрались, — усмехнулся Димка. — Хоть друг друга бы увидели! А то сейчас перед глазами медяки одни, а не люди! Вот сорок тысяч сидит, вот — десять или сколько там, не знаю, вот — сто тридцать рублей! Вспомните, как дома ставили друг другу, помочи собирали… Дней работа, вечером веселье! И все вместе, никто не пыжится! Все откровенно!

Анне было не до воспоминаний, она думала о сватовстве, о сыне, которому, по всей видимости, тяжело. И навязал же бог на душу такого племянника! И чего завидовать? Чего петушиться?

Нехотя она стала рассказывать, как в новоселье накормила гостей сусличьим мясом (Яша-покойничек, Димкин отец, наловил), а те приняли его за курятинку. Память взяла свое — увлеклась. Рассказ подхватили, вспомнили, как переходили в новые дома из землянок, как однажды пьяный Семен порывался вышибить головой дверь: хотел доказать — плохо навешена.

Александр Конищев, презрительно усмехавшийся во время разговора о Семене, поведал историю о том, как Ленька Шапошников головой срывал двери с любого запора, потом, повредив какие-то нервы, окосел на левый глаз.

Семен, напряженно слушавший Александра, привстал, опершись о стол одной рукой, выдержал паузу и весомо, будто бы оскорблен в лучших чувствах, заявил:

— Хоть, счас вышибу?

Но рука его предательски соскользнула, и он рухнул, с лязгом ударившись челюстью о край стола.

Выходка Семена рассмешила родичей — всем было приятно, что ссора наконец улеглась. В возбуждении никто и не заметил, как поднялся Женька, все только увидели; стоит он и держит на вытянутых руках дорогую китайскую посуду.

Поднос покачивался. Женькин взгляд проплыл по лицам родичей, остановился на Димке.

— Женя… Женечка… — едва выговорила Анна.

Послышалось еще несколько голосов, тихих, словно выходящих из оцепенения. Поднос накренился.

— Женька! — не выдержал Димка. — Не дури, ради бога.

— Ха-ха… А че такое, а? Че вы испугались-то?! Поднять нельзя, что ли? Думали, кину?.. Я не дурак!

— А никто ничего не думал, — резво подыграл Семен и добавил: — Никто, правда, Татьяна?

Димка вылез из-за стола подышать воздухом, уже взялся было за дверную ручку, как услышал:

— Димка, брат! Ты… эту потаскушку-то не оставляй! Забери. Мне… объедки не надо!

Такого никто не ожидал. Главное, непонятно: чего он на нее-то?

Таня медленно, словно больная, встала, направилась к выходу.

За столом всполошились, наперебой принялись успокаивать Женьку, оправдываться за Таню, лишь Александр Конищев не проронил ни слова, смотрел серьезно и как будто довольно.

— Че, дурака нашла?! — ожесточаясь, хрипел Женька. — Не понимаю, думаете? Денег ей захотелось? А глаза-то воровские: зырк! зырк! Полн… Я таких…

На стук Таниных каблучков откликнулись собаки. Багаевский Дружок тоже пару раз лениво, по-стариковски гавкнул. Димка подошел к нему, присел, потрепал за ухом. «Чего шумим-то?» — сказал вслух. Пес игриво повиливал хвостом, повизгивал, радуясь нечастой человеческой ласке. Рядом дышала сухим древесным запахом поленница, шумел дом, распираемый страстями, а в глубине, за собачьей будкой, стоял идол на четырех колесах, покрытый брезентом. И на все это миллионами зрачков глядело высокое небо. Сколько видит оно в этот миг таких вот домов, собак, Димок, радующихся, плачущих, равнодушных, озабоченных, счастливых, несчастных… Димка вдруг ощутил сам себя маленьким, жалким, одиноким, да и все вдруг показалось сиротливым и слабым… Захотелось к людям — повиниться, простить всех…

— Че маракуешь?

Димка вздрогнул. На крыльце светился огонек козьей ножка.

— Да так…

— Танька-то ушла?

— Ушла.

— Хорошая девка.

Помолчали.

— Это конешно — раньше мы дружнее были, — заговорил дед Василий. — Да и то сказать, такую оказию пережили: и мор, и вредительство, и войну, а все друг дружку держались. Счас бы че не жить — заработок хороший, одеться есть во што… Богатые все стали, вот друг перед другом и нагордиться не могут. Натерпелись, а теперь дурят. Грех так говорить, а без большого горя люди балуются.

В другое время Димка бы поспорил, а сейчас не стал, не хотелось.

— Митрий, а че ты мало получаешь? Ты, кажись, по строительству учился? Так у нас тутока, на стройке, до трехсот зарабатывают. Квартиры дают. Давай-ка, оставайся дома. Женишься, пока не избаловался. Заживешь.

— Подумаю, — улыбнулся Димка и предложил: — Пойдем в дом.

Женька уже сидел на своем месте. Александр Конищев, уткнувшись носом в его щеку, говорил:

— …По-свойски, по-родственному. Свою колымагу я на свадьбу положу. Дети есть дети, кто о них позаботится? Пять кусков я тебе сейчас, полтора подождешь. Сам понимаешь — свадьба. По-родственному…

— Братан! Посиди с нами. — Увидев Димку, Женька искреннее обрадовался.

— Что-то быстро, — намекая на нечто вполне определенное, сверкнул зубами Александр.

Димка смолчал. Сел против Женьки.

— Ты, полн… не думай. Я ниче… — Злоба у Женьки перегорела. — С ними, шкурами, разговор короткий — и в сторону! А ты же мне… брат и братом останешься. Я же тебя в роддом вез рожаться. Не знаю, где отец твой был, на охоте или где… Едем, дождина льет, темно, ночь… Она кричит — больно же! А мне лет десять-двенадцать было. Терпи, говорю, тетя Катя, немного осталось. Приехали, только зашли туда, и ты… родился!

Воспоминание омыло Женькины глаза, они заискрились по-детски, удивленно и застенчиво.

И только сейчас вдруг Димка открыл с изумлением: глаза-то у брата синие! Нереально синие! Невозможные на таком широком мясистом лице!

— Так я могу тебя крестным считать! За это надо выпить!

Димка в порыве нежного чувства вскочил, перегнулся через стол, хотел обнять брата, потрясти за плечи… И обнял бы, и потряс, и выпили бы они по-братски, да помешала пуговица на джинсах — зацепилась за край стола и отлетела.

— Вот дьявол! — выругался Димка. — Специально ведь не оторвешь, штука-то прочная! — Он раздвинул стулья, обшарил пол глазами, рукой поискал, в углах.