Владимир Карпов - Федина история

Александр, Женька, Тамара переставляли отяжелевшие ноги, упорно смотрели вниз.

— Але, мужики! Идите сюда, космонавтов кажут! — пьяно позвал Семен.

— Неужели в щель провалилась? — размышлял вслух Димка.

— Бог с ней, — махнул рукой Женька, — у матери полно их! Мать, найди пуговицу!

— Не надо, не надо! — запротестовал Димка. — Тут другая пуговица, не такая! Подпол здесь?

— Не-е, там.

— Все, пиши пропало! И как я умудрился! — Димка поднялся с колен. — Это фирменная пуговица — «Ли Купер»! Без нее штаны уже не то. Полцены им. Там, понимаете, фирма «Ли Купер», — пояснил он.

— Да-а, жалко. И в магазинах, поди, таких нету, — произнесла Тамара чуть ли не единственную за вечер фразу.

Всем стало как-то не по себе: слишком уж много было туманного, непонятного с этой пуговицей: что за штуковина небывалая и какая сила в ней сокрыта?

— Половицу можно отодрать, — посоветовал вдруг Александр Конищев.

— Ладно, — мужественно сказал Димка, — рубашку буду навыпуск носить. Надо же!

— Если такая уж дорогая пуговица — оторвать половицу, и дело с концом! Прибьем, че ей сделается, — решительно встряла Анна.

Семен снова пристал с космонавтами. Никто не отозвался. Тогда он ткнул деда Василия в бок и поделился:

— Вот кто грабастает! — причмокнул губами, добавил: — Грабастают так грабастают! Лопатой гребут!

Старик не ответил: больно уж занимала его мысль, что вот в эту самую минуту кто-то летает аж там, в каком-то космосе, а он сидит тут на табурете и видит их.

— Плинтуса старые, можно сломать, — засомневался Александр Конищев.

— Хрен с ними, с плинтусами! Мать или кто там?! Тащите топор!

Принесли топор, выворотили половицу, достали пуговицу. Димка, возрадовавшись, сразу же ушел в боковушку — джинсами занялся.

Женька в одиночестве приложился к стакану — больше никто не захотел. Его охватила неуемная тоска. Проревев: «Жизнь моя паскудина», — он поднял топор и со всего размаху шарахнул обухом по столу. Слава богу, Анна убрала сервиз…

Всю зиму Женька безбожно пил, ни с кем не разговаривал. По весне ожил, взбодрился. Где-то в середине марта пригласил родственников, соседей, простился, взял небольшой чемоданчик и отправился в далекие края: не то на Чукотку, не то на Землю Франца-Иосифа, не то на Колыму…

Да он везде нужен: работник-то золотой! Он тебе и плотник, и каменщик, и слесарь, и… Как говорится, на все руки мастер!

Она сидела на ступеньках лестницы, прижимала к своему уже заметному животу большого тряпочного мишку, уткнувшись лицом в его лохматый ворс, спохватывалась — он же белый, а ресницы у ней давно потекли — поднимала голову. Из отсвечивающего оконного стекла глядело ее всклокоченное отражение, дальше, в окне дома напротив, через тюлевую занавеску расплывчато виднелись украшенная игрушками елка, праздничный стол, оживленно мелькали люди. Новый год! Она вставала, подходила к двери е г о квартиры, тянулась к звонку. Думала: выйдет о н, подарит ему мишку, поздравит и уйдет. Гордо так, с достоинством. Но у самой кнопки палец замирал, подрагивал, слабел и падал. Она опять опускалась на ступеньки, снова припадала к мишкиным, почему-то пахнущим рогожей колечкам — какой уж там гордо, когда заплаканная вся и живот такой!.. Покачиваясь, бормотала: «Господи, голова ты моя, голова, зачем так ясно все представляешь, как они там, как он… Боже ты мой, тяжко как! Затуманить бы тебя, голову свою, задернуть бы глаза шторкой, с ума ведь сойду…» Она сдавливала эту неразумную голову руками, стыдно было, противно, но ничего не могла с собой поделать. И почему она такая слабая? Росла в детдоме, вроде с малых лет самостоятельная, за себя умела постоять. Ну почему не может решиться хотя бы позвонить?! Не было же у них окончательного разрыва. Спросить: зачем соврал, сказал, в Новый год смена, хлеб-то, мол, и в праздник надо развозить. Да что спрашивать? Понимает она все, да сердце не мирится: как так, столько лет вместе, чувствовала — любит, нуждается в ней, ждала из армии, писала, ездила к нему — полгода деньги копит, возьмет у подружек одежду, что помоднее, и к нему… Было решено: поженятся. Все откладывали — до армии Люся, сестра его родная, уговорила обоих: подождите, молодые еще, успеете, пусть отслужит. Приезжала к нему в часть, заявление подали, но сама потом раздумала, не хотелось в суете, торопливости. Отслужил — опять Люся встряла: куда спешить, денег надо подзаработать, приодеться… Вообще сестра его и сбила с толку. Прямо в их отношения никогда не ввязывалась, а потихоньку, ненароком, шуткой будто, капала: «Ой, Галя, замухрышка ты совсем… Испортит она, Борька, нашу породу. Смотрю на тебя, Галька, и жалко: вроде на мордашку ничего, а сама как кнопка и образования нет, куда это — девчонке на стройке работать! Руки-то, как наждак, скоро будут, обнимешь мужа и поцарапаешь… Замуж пойдешь, и свадьбу не на что справить… И родители так рано умерли, они что, больные какие были?» А она характер никогда не показывала, обидно порой, конечно, бывало, но улыбнется в ответ, посмеется, дескать, да, такая уж я есть, со всех сторон неудавшаяся.

Дружили они с Люсей. Особенно после того, как у Люси распалась семья. Вместе отдыхали, не раз ездили в лес по ягоды, по грибы. И Галя радовалась, когда могла чем-то помочь Люсе: с удовольствием гуляла с Санечкой, ее сынишкой, вязала ему шарфики, шапочки, носочки. И Люся, в свою очередь, проявляла о ней заботу: брала у Гали с получки часть денег на сохранение, скапливала, покупала какую-нибудь дорогую хорошую вещь. Правда, Гале покупки обычно не нравились, но она молчала. Иногда Люся и вовсе сердечно заговаривала: «Хорошая ты девчонка, Галя, душевная, и характер золотой, но ехала б ты в деревню, к тетке своей (на Урале у Гали жила двоюродная тетка, писала, звала к себе), там тебе легче будет. Здесь город, не какой-нибудь — Ленинград, жизнь тут такой, как ты, устроить очень сложно…»

Трудно сказать, какое отношение к тому имела Люся, но у Бори появилась другая — крупная, дородная Наташа, похожая, кстати, на саму Люсю, и еще — на большую резиновую куклу. Все трое работали на одном предприятии, на хлебозаводе. Наташа — диспетчер, от нее во многом зависела Борина зарплата. Не раз, бывало, он Гале жаловался: «Сидит, зануда, не подступишься, кому хочет, тому выписывает. По самым окраинам сегодня послала». У Наташи было все в порядке с родословной, более того, была, по слухам, и жилплощадь, полуторка. И у Борьки комната. Объединятся — двухкомнатная квартира. Для молодоженов роскошно! И все это немаловажно.

Может, он сейчас один? До кружения в голове Гале захотелось в это поверить, но тут же ее охладило: в новогоднюю ночь, с чего ради? Она поднялась, вяло, в маете душевной, стала спускаться вниз. Вышла во двор. Уставилась в окно на пятом этаже. Оно светилось желто, под цвет штор, вырисовывался контур алоэ в горшочке. Больше ничего. Забралась на снежный обледенелый холмик, провалилась, ноги неприятно обметала холодная влажность. Галя была в туфельках — сапожки у ней грубоваты, носы тяжеловаты, при ее невысоком росте смотрятся колодами. Не обращая внимания на нытье в щиколотках, она долго стояла, задрав голову, смотрела — никаких изменений. И что там за шторами? Заметила под окнами пятого этажа выступик: прокладочка такая между этажами. Мелькнула шальная мысль: пробраться бы по этому выступику и заглянуть в окно… нет, разбить, залезть, нахлестать по щекам, по бесстыжим глазам. В воображении Галя проделала этот путь: от окна на лестничной площадке до водосточной трубы, дальше — до окна на кухне, мимо комнаты одинокой бабки, потом окно двух студентов, наконец, Борькино, потянулась к карнизу и… оступилась и сорвалась. Даже в коленках захолодало, когда представила, что с такой высоты… Не пройти, узенькая полоска, а жаль. Галя выбралась из снежной кучи. Одна туфля, левая, увязла — достала, вытряхнула снег, надела, присела на холмик. И вдруг как-то отстраненно увидела себя, сидящую посередине темного двора, беременную, с медведем в руках… Высокие мрачные стены с четырех сторон стали сдавливать, словно бы наступали, нависали над ней. Чудовищным, нелепицей высшей показалось, что сейчас за этими самыми стенами люди веселятся, радуются, разбились по клеткам и все враз радуются… Чему?! Празднику? Что такое праздник? Обман какой-то, все обман! И снова подкатились, замутили глаза слезы. Охватил страх, ощущение ненужности всего, отдаленности людей друг от друга, отгородились стенами и никому нет дела до другого. Стало жалко себя! Зачем родилась? Для чего живет? И еще собирается кого-то произвести на свет, сразу обделенного, безотцовщину! Зачем? Никто никому не нужен, никому она не нужна! Одна! Но как он мог, — все не постигал, казалось бы, самого простого разум, — Боря, тот самый человек, который говорил: «Люблю, жить без тебя не могу», бросить, предать?! Она же, Галя, для него все: «Да, Боря», «Хорошо, Боря», «Я — как ты». Всю себя отдавала. А может, в том и беда? Чересчур старалась, открытой была, выкладывалась — бесхитростная, без утайки, лишь бы он был доволен. А надо бы наоборот: заставить потрудиться, добыть. Хитрить, на чувствах играть. Не бегать самой, а не являться неделю-другую, пусть затоскует, а потом еще и равнодушие выказать. Глядишь, разгорятся страсти! Да что вздыхать-то — не могла без него. Не могла, и все тут! Бывало, пойдет с подругами на танцы, в кино, парни пристают — познакомься, погуляй немножко, ну хоть чтоб ревность в любимом растревожить. Нет же! Противно, на дух никто не нужен. Есть в бригаде парень, которому нравится, замуж зовет. И жилплощадь, между прочим, у него имеется. Нет, чужой. А Боря — свой, родной. И все в нем понятно: даже покрякивающий смех или шутливое «маруха моя». Уперлась в него душа, все помыслы с ним. И ничего особенного нет, внешность самая обыкновенная, правда, высокий, кучерявый. Хватит, надо уйти, порвать эти путы! Галя решительно встала. Направилась к длинному узкому проходу в глубине двора. Остановилась. Словно какое-то магнитное поле не пускало. Куда она? В общежитие, где вовсю гуляет праздник? Повернулась, опять глянула вверх на окно — по-прежнему светится ровненько, безмятежно. Резко зашагала обратно, в подъезд.