Константин Лордкипанидзе - Избранное

Я не сомневался, что комендант сейчас застрелит непокорного, не пожелавшего валяться в его ногах станичника. Но немец только рассмеялся и, козырнув переводчице, ушел с площади.

А затем произошло то, чего я никак не мог ожидать. Нас быстро, подгоняя прикладами, построили в одну шеренгу, и уже не комендант, а другой офицер в черном гестаповском мундире объявил: в наказание за укрытие убийцы немецкого офицера будет расстрелян каждый пятый житель станицы.

Каждый пятый…

Мой сосед слева быстро повернул голову, чтобы высчитать свое место в шеренге, и вдруг я почувствовал, что он отодвинулся от меня, и между нами образовалась пустота. Значит, я — пятый.

Справа от меня стоял Василий Жига. Он посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но передумал, видимо, опасаясь, что слова выдадут его волнение. Он только слегка коснулся моего локтя.

Подошли солдаты и начали выводить из шеренги каждого пятого. Первым вывели паренька лет семнадцати, он заупрямился было, но ему скрутили руки и оттащили в сторону. Следующей оказалась молодая смуглая женщина, кормившая грудью ребенка. Не отрывая ребенка от груди, она сразу стала бледнеть, и скоро в ее лице не было ни кровинки. Мне показалось, что она сейчас упадет. Но женщина не упала, и я понял почему: она все время помнила, что держит на руках ребенка.

Ребенок перестал сосать и заплакал. Мать торопливо дала ему другую грудь. Малыш жадно прильнул к ней, но тут же откинулся назад и заплакал еще громче: у матери пропало молоко.

Она передала кому-то ребенка и молча пошла за солдатами. Никогда не забыть мне глаза этой женщины. Насмотрелся я за войну, как умирают люди, но такого еще не видел… Ни страха, ни горя, ни сожаления — ничего не выражали ее глаза. В них не было уже земного тепла. Ни одним вздохом, ни одним стоном она не пожалела себя.

Женщина была уже мертва и если все же прошла эти несколько шагов, то только потому, что ею двигала та незримая тайная сила, которую смерть поражает последней.

Настал и мой черед. Мне сейчас ничего не стоило перестрелять десяток немецких солдат. Но тогда они перебьют всю деревню…

Вдруг стоявший рядом Василий Жига оттолкнул меня плечом, и не успел я опомниться, как он занял мое место.

Место пятого.

— Молчи, — не глядя на меня, шепнул старик. — Видишь…

Он не договорил. Солдаты схватили его за руки.

Так умер старый рыбак, если такая смерть смертью зовется.

Через несколько дней я вернулся в станицу Курчанку и передал подпольному комитету «Георгише легиона» ответ Военного совета армии. Связь была налажена, и наши штабные офицеры засели за составление подробного плана этой операции.

Нальчик — Тбилиси,

1942—1969

Перевод Э. Фейгина.

А разве есть неправдивые рассказы? — может спросить читатель. Бывает. Наврут с три короба… Но бывает и так: иной рассказчик возьмет и повернет по-своему слышанное и увиденное, порой сгустит краски или, наоборот, высветит тот или иной характер, чтобы даже мертвый камень высказал свою правду. А я в этих рассказах не изменил ни одной судьбы, не переставил ни одного предмета, ничего не преувеличил, а если где и не сдержал своих чувств, то простите, — очень уж я люблю героев этой книги, а любовь не всегда управляема.

Я не запомнил, в котором часу мы погрузились на эту старую самоходную баржу, помеченную номером 182, — посадка происходила вечером, поспешно, в кромешной тьме. Было очень холодно и не очень уютно, и я с досадой подумал: «Не отдохнуть этой ночью», — но стоило мне прилечь на бухты жесткого корабельного каната, как я мгновенно заснул непробудным госпитальным сном. За два месяца спокойная больничная койка основательно отучила меня от чуткой окопной полудремы.

Народ на барже собрался самый разный: были и такие, как я, еще пахнувшие лекарствами и тыловой парикмахерской, ехали наборщики и печатники какой-то новой армейской типографии, шумные, говорливые работники фронтового военторга и еще какие-то командированные люди в небольших чинах.

Все это я узнал из разговоров в «кают-компании», куда меня определил вахтенный. А «кают-компанией» — эту дощатую, насквозь продуваемую времянку на корме, к моему удивлению, именовал матрос самоходки Гаги Шарангиа.

Во время посадки он стоял вахтенным у скользкого трапа и, поторапливая пассажиров, звонким голосом выкрикивал не очень нужные, по-моему, сейчас команды и с такой милой беззастенчивостью, с таким знакомым акцентом коверкал русские слова, что я сразу признал земляка.

— Откуда ты, парень? — спросил я этого молодого матросика, когда он пришел к нам в «кают-компанию».

Услышав родной язык, он как-то слишком бурно обрадовался — обеими руками пожал мою руку, потом совершенно неожиданно, словно мы были ровесниками, похлопал меня по плечу и тотчас же вместо ответа единым духом выложил всю свою нехитрую биографию.

Родом из рыбацкого села, он еще мальчишкой ходил с дядей в море, умел управляться со всякой рыбачьей снастью, ставить паруса, держать в строгом подчинении старый разболтанный дизелек и, кроме того, считался лучшим пловцом и ныряльщиком — на любой волне Гаги держался легко и неутомимо, как веретено.

Поначалу я подумал, что он просто радуется встрече с земляком — в команде баржи № 182 он был единственным грузином, — но когда я получше присмотрелся к нему, то догадался: его радость не лишена и некоторого наивного расчета — безусый юнец, матрос-салажонок ужасно хотел предстать перед своим земляком эдаким морским волком. Сперва я даже не очень хорошо понимал, о чем он говорит, — он буквально оглушил меня, коренного пехотинца, словами из военно-морского лексикона.

Но еще больше умилило меня, что свою тихоходную баржу Гаги все время величал только кораблем, а ее короткие рейсы — не иначе как боевыми походами. А баржа эта была рядовым чернорабочим войны, возила она цемент и арматуру для строительства оборонительных сооружений. Обычно она выходила в плавание с наступлением темноты и, прижимаясь к извилистым берегам Таманского полуострова, за долгую зимнюю ночь, как правило, добиралась до места разгрузки.

На обратном пути самоходка забирала у камышевских рыбаков свежую ставриду для подшефного сухумского госпиталя, а бывало, прихватывала и керчанок, пробиравшихся с детьми и беженским скарбом в Абхазию.

— А кипяточком у вас не разживемся? — спросил матроса сидевший рядом со мной младший сержант.

— Ну как же! Сейчас принесу! — сказал Гаги. И не успели мы достать свои припасы, как он уже появился с большим закопченным чайником, на котором еще подпрыгивала помятая крышка.