Константин Лордкипанидзе - Избранное

Занятый своими мыслями, Тома и не заметил, как сбился с тропинки и оказался в каком-то тесном и кривом переулке из шалашей и фургонов. Он в сердцах выругался, протер глаза. Где-то рядом женщина сказала:

— Не сходи с ума, Мито! Светло как днем… Зайдем в шалаш…

Тома усмехнулся и повернул обратно. Но те приятные мысли, которые сопровождали его все это время, враз выскочили из головы.

— Луна ей мешает. Может, погасить? — насмешливо пробормотал он.

Но было ему уже не до смеха. Неожиданное острое волнение охватило его. Он все время слышал голос женщины, встревоженный и покорный одновременно. К тому же от крепкого монастырского вина кровь заиграла. Ну, а почему не погулять человеку, имея в кармане такой контракт с жирной печатью и не менее жирный задаток.

Он ускорил шаг, перебрался через овраг, изрезанный дождевыми потоками, и подошел к загону, в котором орбельцы держали своих лошадей. Он что-то пробормотал сторожу, оседлал своего буланого и вывел на дорогу. Тут он огляделся, достал из кошелька два серебряных рубля, а кошелек упрятал в потайной карман под седельной подушкой. «Эти тифлисские мамзели любят шарить по карманам».

В духане Ахмеда еще светились окна. Хрипел граммофон. На крыльцо вышел сам хозяин и взял буланого под уздцы.

— Расседлать?

— Нет, я ненадолго.

На праздник обычно приезжали из города девицы легкого поведения — не столько замаливать старые грехи, сколько совершать новые. Останавливались они, по давнему знакомству, в духане Ахмеда в нескольких верстах от монастыря.

— Проводи меня! Уже поздно. Видишь, в соборе свечи тушат.

— Посиди еще немного. Мы теперь не скоро увидимся.

— Нет, нет, не целуй меня в губы!

— Не любишь ты меня.

— Пока не обвенчаемся, нельзя меня в губы целовать.

— Это кто тебе сказал?

— Майя, — сразу призналась Шуко.

— Вот еще законница, твоя Майя, — сказал Цоги. — А вот не пущу. — Цоги рванул ворот ее параги и, прежде чем Шуко успела удержать дерзкую руку, его ладонь наполнилась мгновенно похолодевшей девичьей грудью.

— Не смей, убери руку. Я умру сейчас.

— Хорошо, больше не буду, — покорно сказал Цоги.

Некоторое время они сидели молча и смотрели, как один за другим гаснут на алавердском поле праздничные костры.

Неожиданно Шуко спросила:

— А ты вправду убил бы того татарина?

— Правда. А потом забрал бы тебя и ушел в Дагестан.

— А как же я отца одного оставлю?

— Как все оставляют, — сказал Цоги.

— Ты знаешь, отец из-за меня не женился во второй раз. А он любил одну женщину. И сейчас любит. Очень любит. Но домой не приводит.

— Почему? — удивился Цоги.

— Стыдится меня, я уже не маленькая.

— Такой человек меня поймет, — сказал Цоги. — Как только вернусь с Каспия, пришлю сватов. А коли откажет — все замки сломаю и украду тебя. Я сейчас не пеший, не догонят!

Но недаром говорят, что нет ничего короче на свете, чем счастье бедняка. Они уже кончились, эти самые счастливые минуты в жизни Цоги Цискарашвили.

Его белый жеребец, сброшенный в пропасть внезапным камнепадом, никуда уже не повезет своего хозяина.

На Мелехском перевале есть такие места, где даже громкий человеческий голос может сорвать висящий буквально на волоске снежный карниз. А это начало лавины. На таких тропах горцы идут молча. Когда начинается перегон овец, пастухи, приближаясь к наиболее опасным местам перевала, стреляют вверх из ружей — проверяют, удержится или не удержится карниз. Если обвал уже назрел, то после ружейного залпа карниз обязательно рухнет: малейшее сотрясение воздуха — и огромная масса снега приходит в движение.

Чудом спасся Валериан — заслышав грохот обвала, он успел выпрыгнуть из седла и сейчас со сломанными ногами лежал на тропе.

Он не стонал, не звал на помощь. Ему хотелось умереть.

Обидно, конечно, когда твои сваты возвращаются с отказом. Но вдвойне обидно, если возвращаются из дома невесты трезвыми и голодными. Отказать откажи, это, в конце концов, твое отцовское право, но зачем так унижать моих сватов. Неужто разорили бы старосту два рога водки и кусок пирога?!

Какими жалкими и несчастными выглядели неудачливые сваты, когда, не доехав до двора Сабедо, они, кряхтя, слезли с коней у кабачка Онисе. Видно, Антай и Жгуна решили выпить по чарке для храбрости, ведь у трезвого язык не повернется огорчать человека плохой вестью.

Кабачок Онисе у подножия Лашари — самое бойкое место на перегонной дороге. Раньше здесь была молельня — невысокая каменная ограда, увешанная рогами оленей, туров и быков. Однажды с горы сорвался большой камень — и священной ограды как не бывало. Молельню перенесли в другое место, а тут обосновался Онисе, правильно рассудив, что бедному человеку одно утешение на этом свете: либо молиться, либо пить.

Торговал он в кредит. Когда из долины отары поднимались в горы на летние пастбища, Онисе щедро угощал пастухов горячими хинкали, крепкой водкой и хмельным ячменным пивом. Онисе был неграмотен, долги не записывал, но его никто не обманывал. Ранней осенью пастухи спускались в долину, и они полностью расплачивались с кабатчиком — то шерстью, то головками сыра или оставляли охромевшего ягненка. В этом заведении редко слышали звон монет — ни у кабатчика, ни у пастухов они не водились.

Антай и Жгуна не торопились, они заказали Онисе шашлык, хотя знали, с каким нетерпением ждет сватов вдова Цискарашвили.

Утром, отправляя Антая и Жгуну к отцу невесты, Сабедо кинула им в дорогу тлеющую головешку, чтобы черти не увязались за ее сватами, они, поганые, всегда суют свои носы в чужие дела…

Она немного постояла у ворот, потом вынесла из ткацкой скатку черного сукна — Цоги на свадебную чоху. Но будет ли свадьба? Какой самостоятельный хозяин отдаст свою дочь за безлошадного пастуха! И все же она заслала сватов — может, староста пожалеет молодых влюбленных.

Сабедо намочила сукно в мыльной воде, расстелила на полу, скинула чувяки и принялась валять материю. Зимой мороз прихватил у нее пальцы на левой ноге, и как только она, босая, ступила сейчас на мокрое холодное сукно, нестерпимо заныли косточки.

«Теперь всю ночь не дадут спать», — подумала она.

А много ли ночей она в последние недели спала спокойно? Разве сомкнешь глаза, когда за тонкой перегородкой до самого утра приглушенно вздыхает и ворочается на топчане твой невезучий сын.

— Болит у тебя что-нибудь? — спрашивала Сабедо, хотя и сама знала, какая болезнь гложет сердце Цоги.

— Задыхаюсь я тут, мама!

— Замолчи, Цоги! Не гневи бога. Ты осколок этих скал, и никакая другая земля тебя не примет — ни живого, ни мертвого.