Анастасия Зорич - Встречи... Разлуки...

Все шло одно к одному. Неприятности подстерегали там, где их Елена Ивановна вовсе не ждала и не могла ждать. Разве пришло бы ей в голову, что Тимофеевна, честная, прямая женщина, станет на сторону Клавдии Коржовой, подскажет ей, что написать в письме, по поводу которого вызывали к начальству?

Домой Елена Ивановна пришла расстроенная. Закрыв лицо руками, сидела в темной комнате, думая о незаслуженных упреках, домыслах, подозрениях. Но, главное, о Тимофеевне. Только она знала о том случае с поварихой, воровавшей хлеб у детей.

Нет, о блокаде, о голоде ей ничего не сказали. Сформулировано было все сухо: «Товарищ Ярошенко в силу своей подозрительности незаконно уволила Коржову и после этого похвалялась, что в детском учреждении Ленинграда, где она раньше работала, однажды не только уволила, но и предварительно избила свою подчиненную».

И когда последовал вопрос: «Имело это место или нет?» — Елена Ивановна сказала: «Да!» Объяснения, оправдания при явном к ней недоброжелательстве принесли бы новые унижения. Шкафчики, панно, заявление «ни в чем не повинной Коржовой» и еще это… Намекнули: не без причины Ярошенко и свою работу здесь начала нянечкой, чувствовала вину. Боялась — откроется все.

Наверное, вот так не могла объясниться, оправдаться Ясинева. И многие из тех, кто приходит к ней. Но ей-то куда идти? Одно дело, когда говоришь о других, и совсем другое, когда о себе.

Но Тимофеевна… Нет, невозможно поверить. Не она, а кто же? Если разувериться в таком человеке, кому же тогда верить?

Вспыхнул свет.

Елена Ивановна вздрогнула, обернулась. На пороге стоял Вася.

— Ты дома? — На нее смотрели темные, глубокие глаза. Глаза Тараса, в которых были и жалость и горячее участие.

— Ты плакала? Почему ты плачешь, мама? — Он шагнул к ней, прижал к груди ее голову. — Не надо, мама, не надо…

И столько было нежности в его голосе, что она разрыдалась. Он гладил ее волосы.

— Кто тебя обидел? — И резко, словно о ком-то чужом, ненавистном: — От него радиограмма?

— Нет, нет, — испуганно прошептала она. — На работе неприятности.

Он не отходил. А она не могла и не хотела говорить о своих переживаниях. Все как-то отошло, стало незначительным по сравнению с тем, что родным, прежним вернулся к ней ее Вася, самое дорогое, самое родное ей существо.

Поднялась, потушила верхний свет, включила настольную лампу и усадила сына рядом с собой на диван. Как давно-давно, когда он поверял ей свои мальчишеские тайны, обняла за плечи. Смотрела на Васю, на его высокий, как у Тараса, лоб, на такой же, как у Тараса, нос с едва приметной горбинкой.

Похож. Он похож на отца. Тарасик был тогда лишь на год старше. Может, и Вася увидел это сходство, когда взял фотографию. Потом снова положил на место.

Материнским чутьем угадывала: взял после пощечины Николая. Она, мать, была на стороне мужа, а мальчик не хотел оставаться один.

— Я увидела твоего отца в самый страшный, в самый черный день блокады. В черный день с белым снегом. Дыхание застывало возле губ. Колючий заиндевевший шарф… И ветер колючий, ледяной. Я тащила санки на кладбище. Мама просила: ты, Оленка, сама меня схорони… — Елене Ивановне и теперь виделись огромные наметы снега. Санки съезжали в сугробы — вот-вот опрокинутся, и, казалось, не станет сил опять сдвинуть их с места. Коченели плечи под легким пальто. Мама лежала, завернутая в одеяло, привязанная к санкам.

Быть может, мать хотела, чтобы ее Оленка нашла в себе силы выйти из дому. И я вышла. Должна была сделать то, о чем мама просила… Всего за год до войны отец получил назначение в Ленинград. Но мама не радовалась. Она любила тепло, солнце, степь, и не могла привыкнуть к холодам, туманам, поздней дождливой весне. Мы раньше жили в селе, в городе она болела, а получив похоронную, совсем слегла. — Елене Ивановне так явственно слышался в эту минуту голос матери: «Помнишь, Оленка, ставок за селом? А вишни у бабы Горпины в садочку?» И лицо оживало. Казалось, она бредит. А она прощалась.

Под ее подушкой я нашла кусочки хлеба. — Елена Ивановна помолчала, вспомнив эти тонкие ломтики, черные, как земля. — Наверное, из-за этого хлеба и заставила себя встать, выйти. Госпиталь был за углом. Вот и ходила туда. Тарас лежал у дверей в коридоре. Однажды во время бомбежки… такой ужас был в его глазах. Это случалось с ранеными, когда начинали бомбить. Изувеченное тело все помнило, боялось новой боли, новых страданий. В тот раз, и потом при каждом налете бежала к нему, уговаривала, держала за руку, как будто могла защитить. Потом он поправился, попросился снова на фронт. Утром на передовую отправлялся грузовик. Накануне вечером Тарас пришел проститься…

Елена Ивановна как бы со стороны видела закутанную в платок, в огромных подшитых валенках высохшую девчонку и его, Тараса, в свисавшей с плеч шинели. Стояли на пороге большой пустой комнаты — мебель всю сожгла в печурке — стояли, глядя друг на друга.

— Ты любила его?

— Наверное, уже любила. Сначала только очень жалела. — Елена Ивановна подавила вздох. — Никого, кроме меня, у него тоже не было. Родные остались на Украине. Сидели мы в холодной комнате и говорили о теплой траве, о жарком солнце. Мечтали, как поедем домой, вместе поедем в наши теплые края. Утром пошла его провожать… Он сказал: «Теперь я не могу не вернуться!» Мы стояли, держась за руки, во дворе госпиталя, дожидаясь, пока тронутся машины. И еще он сказал: у нас непременно будет сын…

— Это отец или ты назвала меня Васей?

— Мы оба назвали тебя Васильком. Главврач, пожилая женщина, вышла проводить тех, кого спасала, кого выходила. Я слышала, как Тарас, прощаясь с ней, сказал: «Пожалуйста, присматривайте за женой, пока я вернусь!..» А через месяц пришла вырезка из фронтовой газеты… Она там вместе с твоей метрикой.

— Спасибо, мама, что… сохранила.

Елена Ивановна помолчала, перебирая его мягкие густые волосы.

— Постарайся меня понять, Василек. Я очень хорошо знала Тараса и… очень мало знала его. А ты рос. Я вдруг заметила, что ты так же, как он, проводишь ладонью по лбу. Вот так, словно стираешь что-то. Здесь, на шее, у тебя родинка не моя, Тараса. Но это внешнее. В тебе, в твоем характере, находила черточки, которых не было у меня. И думала: детское твое упрямство, может, потом станет твердостью характера Тараса. А твои способности к точным наукам? Вот мне математика и, физика никак не давались. Твое отношение к малышам, к товарищам, за которых ты становишься горой. Ты рос, и, отыскивая в тебе какие-то новые черты характера, открывая их, я думала о том человеке, от которого они перешли к тебе. И радовалась сыну, и узнавала в нем все больше того, кого полюбила и всегда помнила. Пойми… Вдвойне дорого… все хорошее, что нахожу в тебе…