Анна Лупан - Обрести себя

Однако расцвели сады, кукушка подала голос, поднялась посеянная Илиешем кукуруза, а отец все не приезжал. И вести от него стали приходить реже.

Мать сильно изменилась с тех пор, как отец ушел в солдаты. Она подолгу стояла в центре села в ожидании почтальона, надеясь получить письмо от Романа. Теперь ее не занимали хозяйственные дела, временами она куда-то исчезала, а когда возвращалась домой, была особенно сурова с Илиешем. В праздники она уходила к Евлампии, большой мастерице перемывать чужие косточки.

Произошло еще одно важное событие, которое сильно задело Илиеша: дедушку отстранили от должности звонаря. Теперь уж не полезешь на колокольню. Сколько помнит себя Илиеш, дедушка звонил в колокола, продавал свечи и, говоря откровенно, был не только для него, Илиеша, но и для всех мальчишек лицом более значительным, чем сам поп Аввакум. А теперь вместо дедушки стоит хитрый и задиристый Оксинте Кручек, такой жадный, что способен за одно яблоко травить тебя собаками по всему селу.

Падение деда Епифана произошло на второй день пасхи из-за… коврика. Этот коврик предназначался специально для попадьи, его расстилали перед ней, когда она приходила молиться. Если же попадьи не было, дедушка стелил коврик перед барышней Рэуту, учительницей, преподававшей рукоделие. На его несчастье, в этот день они пришли обе сразу. Старик заметался между ними с ковриком в руках и постелил его перед учительницей. Попадья, чуть не испепелив звонаря взглядом, вышла вон. А на другой день вместо деда Епифана в церкви появился Оксинте Кручек.

Вот уж радости было у Евлампии, которая многое бы дала, чтоб только унизить свекра. Она во всех подробностях пересказывала эту историю. Ангелина не отличалась особой набожностью, в церковь ходила преимущественно тогда, когда одевала обновку, и поэтому не разделяла возмущения Евлампии, патетически восклицавшей:

— Нужно совсем потерять совесть, чтобы решиться на такое!

И все же их — Евлампию и Ангелину — что-то объединяло. Возможно, обе считали себя несчастными из-за того, что вышли за этих братьев-мужланов. Обе старались избегать работы в поле. Ангелина сдала каким-то людям одну, уже засеянную часть своего участка за половину урожая, а вторая оставалась на попечении Илиеша.

— Найди напарника, быстрее прополешь, — подсказала мать.

Илиеш объединился с Ольгуцей, дочкой Истратия Малая. Они были ровесниками, дело у них пошло быстро. Один день пололи на участке Илиеша, другой — на участке Ольгуцы.

Только вот беда — трудно определить, кто больше прополол: кукуруза и подсолнух были посеяны вручную, где густо, где пусто. По утрам они отмеряли себе участки — пять шагов Ольгуце, пять — Илиешу. Ставили вешки и брались за дело. Через некоторое время Илиеш останавливался, ища глазами и не находя своей вешки. Ольгуца тоже оставляла сапу, вместе они начинали искать границы своих делянок. Но знаки словно сквозь землю проваливались. В конце концов Илиеш вздыхал:

— Нету.

— Давай новые колышки поставим, — миролюбиво предлагала Ольгуца.

Снова отмеряли поле, снова ставили знаки. А через некоторое время уже Ольгуца придиралась:

— Твоя делянка получилась меньше моей!

— Это тебе только кажется.

— Давай будем мерить снова, потом увидим, кто прав.

И так целый день — то мерили, то пололи.

Когда начинала невыносимо ныть спина, когда кукуруза затевала какой-то танец, стараясь попасть под сапу, они обращались к богу.

Изнеможенные, пропеченные беспощадным солнцем, становились они коленями на горячие комья земли, молились с истовой доверчивостью: да ударь сильный дождь, с пузырями на лужах, да промочи нас до костей, да размочи землю, чтобы она стала, как тесто, чтобы нам не надо было идти в поле! Но бог не замечал, что они еще маленькие, а сапы большие и тяжелые, что поле кочковатое и тверже камня. Тучи оставались где-то за горизонтом, а детишки — под солнцем, на самом пекле.

По вечерам приезжал Ион и брал Илиеша с собой в ночное. Если бы не усталость, въевшаяся в самые кости, то ночь в поле, проведенная вместе с ребятами, была бы восхитительной. Они ночевали под вязами на старой вырубке. Собрав хворост, жгли костры, пекли картошку в золе, рассказывали сказки про Фэт-Фрумоса, Иляну-Косынзяну. И только сон обрывал их рассказы.

Была тихая ночь конца июня, когда спелые травы пахнут особенно сильно и от этого слегка кружится голова, когда созревает ячмень и кукушки теряют голос. Ион и Илиеш подъехали к вязам. Там уже пылал костер. Возле него ребята ждали своей очереди печь картошку. На траве растянулись Сырге — приемный сын Оксинте, Якоб — старший отпрыск Евлампии, Григорий — сын Тоадера Мунтяну и сын сельского учителя Владимир.

— Клади картошку, — сказал Владимир Якобу.

— Подожди, рано еще, — отозвался тот.

— Ничего не рано.

— Задымится, а не испечется.

Григорий, высокий парень, известный зубоскал, с кем никогда не скучно, вынул из-за пазухи горсть абрикосов и подбросил вверх:

— Лопайте и не ссорьтесь.

Уловив взгляд Сырге, насмешливо спросил:

— Тебе тоже дать? Или Оксинте кормит тебя отборными?

— Домника держит их только для святых ртов, а мой рот, как известно, грешный, — отшутился Сырге, поправляя огонь.

— А его рот кто освятил? Не Лисавета ли? — хитро прищурился Григорий.

Все село знало, что Оксинте путается с соблазнительной вдовушкой Лисаветой Бождеукэ. Известно это было и Домнике, его жене. На ее спине отмечены все его встречи с Лисаветой. Когда распространился слух, что Лисавета зачастила по ночам в винный сарай, где Оксинте проводил все лето, охраняя сад, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не полакомился его черешнями или яблоками, сельские остряки прозвали его «Святым».

— Ты не очень пересаливай, а то обижусь, — иронически отозвался Сырге.

— Что ты, что ты! — Григорий сделал невинное выражение лица. — Кому придет в голову обижать твоего пономаря?! Он совсем не такой скряга, как говорят люди. Недавно иду это мимо его усадьбы, вдруг вижу — стоит Святой под вишней с палкой в руке. Кричит, ругается, машет палкой. Сперва я подумал, уж не свихнулся ли человек. Пригляделся, вижу, на дереве ворона. А он бесится, прямо умора! Я остановился: интересно, что же будет дальше. Ну, ворона как ворона, схватила одну вишню и улетела. А Оксинте с тоской посмотрел ей вслед, перекрестился и сказал: «Ну, если уж ты взяла вишню, то пусть это будет за помин души моей матери».

Все покатились по земле от хохота.

— Ха-ха-ха! Ну и Гришка! Вправду так было или сам придумал? — спросил Якоб, корчась от смеха.

— Пусть Сырге скажет, ему лучше знать.

— То, что я знаю, лучше никому не знать… Гляди, картошка горит. — И, обжигая пальцы, Сырге вытащил из огня несколько картофелин, бросил ребятам. — Нате, не говорите, что я похож на крестного.