Михаил Годенко - Вечный огонь

— Молебен? — кто-то спросил недоверчиво.

— Молебен! — подтвердила Светлана Никина. — У нас вера русская, православная.

— То-то, я слышу, у якуто́в наши фамилии, — Николай произнес слово «якутов» на новый лад, — имена наши.

— Ну-ну, не перебивать! — шумнули недовольно.

— Иван Жохов прямиком по Лене, — кивнул на реку Урусов, — по льду вернулся домой. Жив-здоров. Богатства привез — целую тундру. Клад! Сдал поставки за весь колхоз. И еще сверх того столько же от себя — в фонд обороны. Герой тыла, якутский Ферапонт Головатый! Газеты писали, портреты печатали.

Они шли по левую сторону рукава реки, по ровному песчаному берегу. Их окружила целая ватага мальчишек.

— Где Иван Гаврильевич? — обратился Борис Дегтярев к ребятне, спрашивая о бригадире.

Детвора наперебой залопотала по-здешнему, тыча замурзанными пальцами в сторону дальних лодок, видневшихся на протоке.

— Пойдемте на тоню, посмо́трите, как ловится севрюга. Хорошо сейчас идет!

— Иван Гаврильевич!.. Ого-го-гоу! — Урусов приложил ладони ко рту рупором, повернулся к широкой протоке, на слюдяной поверхности которой колыхались черные, густо смоленные челны, заводящие сеть.

Ответа не было. Борис Дегтярев предложил:

— Айда, ребята, подмогнем девушкам! — И первый кинулся к сетям, которые с усилием тянули одетые в джинсы и ватные стеганки молодые якутки.

Николай Черных положил бечеву на плечо, взялся за нее, сырую, скользкую, обеими руками, сгорбившись, пошагал в глубь берега, утопая ногами в сухом податливом песке. За ним вдоль бечевы встали и некоторые другие ребята. Замполит Степанов ушел к дальней сети. Яша Урусов у ближних соседей пристроился.

Повеселела рыбалка. Девушки-якутки загалдели, заголготали какими-то чаячьими голосами.

Бригадир Иван Гаврильевич Дьяконов, заметив гостей (как было не заметить? Он еще в воздухе увидел шумно тарахтящий вертолет), дружно работающих на сетях, приободрился. Он не любил бездельных туристов-экскурсантов, которые хотя и редко, но все же пробирались сюда. А эти гляди как — с ходу за работу. Понятно, морячки — свой народ. Дьяконова предупредили накануне:

— Подводники прибудут.

— Посмотрим, однако, — только и ответил старый бригадир.

Иван Гаврильевич вышагнул из лодки прямо в воду, не боясь замочиться: резиновые сапоги доставали ему чуть ли не до пояса. Лодку развернул носом от себя, подтолкнул в корму, приказав двум девушкам, оставшимся в лодке (обе в очках), идти к судну-рефрижератору и привезти оттуда замороженного омуля: решил попотчевать понравившихся гостей строганиной.

Когда на реку легли белые сумерки и высокий противоположный берег протоки как бы отдалился, скрываемый ленивой завесой тумана, когда уже отшумел пир в просторной бригадирской палатке, когда население рыбацкого становища, усевшееся на бревнах, выловленных в Лене для топлива, прослушало беседу «большого морского начальника» — замполита подводного корабля, говорившего, казалось, обо всем на свете, да так ново и увлекательно, как никто до него здесь еще не говорил, — Николай Черных решил спеть. Что его подмыло, бог знает. Человек он импульсивный, увлекающийся. Может, белые сумерки растревожили и необычность обстановки, может, Светлана, подолгу задерживавшая на нем взгляд. Он спросил, найдется ли гитара. Гитару охотно принесли.

Усевшись поудобней на бревне, окруженный и малыми и старыми, чувствуя, как улегшийся рядом лохматый пес полизывает носок его ботинка, Николай долго и терпеливо настраивал инструмент. И вот прошелся щипками по струнам, перехватил нижние лады, повибрировал слегка грифом — гитара всхлипнула жалобно. Вспомнил песню, которую сам сочинил когда-то. Начал тихо, исподволь, почти шепотом, вздыхая, скорее просто разговаривал, нежели пел:

Ударив по взвизгнувшим струнам, поднял голос до горлового хрипатого крика.

Вслед за неистовыми переборами словно наступил штиль после буйного ветра, все улеглось, послышались тихие слова:

И какой-то шальной, откуда-то пришедший, странный, точно из другой песни, припев-мольба в самом высоком регистре…

Люди долго сидели молча, не могли опомниться. А он, потирая правое колено ладонью, улыбался растерянно и виновато.

Николаю приснились олени, о которых рассказывал Яша Урусов.

Он видит: огромные стада диких оленей несметной лавиной накатываются с островов на материк, смешиваясь с прирученными оленями, уводят их от людей в вольные, недосягаемые края. И ничто не может остановить дикую силу, природную тягу живого существа к свободе. Николай видит, как поднимается взбитое тысячами копыт снежное облако, видит туман, образовавшийся над стадом от горячего дыхания оленьих ноздрей, слышит всхрапы, стоны, взъекиванье напряженных животов, сухой перестук сплетающихся в полете ветвистых рогов. И вот они, бывшие минуту тому назад домашними, послушными, прирученными, забыли враз всю науку, вырвались на волю, пьют ее жадно, окунаются в нее всем существом — до хрипа, до стона, до самозабвения.

Люди изобрели оружие, меткие арканы, ременную упряжь, длинные деревянные хореи, чтобы отобрать у них свободу. Но они разорвали путы, преодолели барьеры, возвращаясь в свое изначальное состояние.

Николай испытывает жажду скорости. Быстрее, быстрее!.. Он тоже несется вместе с оленьим стадом. Хрипя, дышит колючим, опаляющим легкие ветром, хватает ртом встречные удары снежных зарядов. Втягивая сквозь зубы густой морозный воздух, почувствовал, будто какая-то горячая солодкость тает у него за щеками.

Замелькала туманная неразбериха. И вроде бы начался обратный бег…

Нагулянные по свободе на Новосибирских островах олени тьмой-тьмущей возвращаются на материк. Идут по цепочкам островов — дорогой, проложенной их предками. Форсируют проливы вплавь. И вот материк, устье Лены с его многочисленными рукавами, мысами, протоками. Но что протоки вольным, животным, преодолевшим морские просторы, что им полоски узкой воды!..

Беда тем и страшна, что всегда подстерегает неожиданно. На противоположном берегу рукава, в индивидуальных ровиках-укрытиях, застыли стрелки с ружьями на изготовку. Когда уморенное стадо выходит, стоная, из воды на пологость песчаного берега, надвигаясь плотной массой, бесчисленным фронтом, тут и раздаются, словно проломы в судьбе, выстрелы. Роняя кровяную пену, бодая землю рогами, ломая шеи, падают замертво олени. По всей равнине насколько хватает глаз и слева и справа валятся подбитые. Десятки, сотни, тысячи!.. Уцелевшие с лёта перепрыгивают через укрытия стрелков, в ужасе выкатив огромные иссиза-желтые глаза, спасаются в тундре. На этот раз пуля к ним была милостивой.