Сергей Наумов - Ночь падучих звезд

— Сазанчики… Спите в квартирушках, а рыбка плавает, плодится. Серебрушки-окуньки, золотинки-щучки.

Лешка влез в синий шоферский комбинезон, лязгнул зубами, хлебнул из фляги и коротко взмахнул рукой:

— За работу!

— Слушай, Леха, а если она вверх уйдет? — спросил чернявый, надевая брезентовые рукавицы.

— Куда ей деваться? Вся наша будет, — оскалился Леха. — За самосвал с песочком не зря деньги плачены.

Солнце упало за горизонт, и от реки повеяло холодом. Худяков выбрался из камыша, прошел немного бережком и оглянулся. У моста вспыхнул костер.

«Утренней зорьки ждать будут», — подумал старик и погрозил в сторону костра кулаком. Он так и не решился окликнуть браконьеров. Он понимал: ему не уговорить приезжих выпустить рыбу обратно в реку, не справиться одному с тремя. За длинную жизнь Худяков насмотрелся разных людей. Эти были — волки. И еще понял Худяков: где-то вверху, а скорее всего в самом нешироком месте у лесопосадок, где Боганка делает поворот, браконьеры перекрыли рыбе ход. Двух самосвалов с песком вполне могло хватить, чтобы нарастить временную перемычку. Леха умел делать дела, но Худяков тоже кое-что умел в жизни. Трое оставили ему ночь. И он зашагал к деревне прямиком через степь, вспугивая сусликов, тревожа сонный мир полевых тварей. Трофим вскользь подумал о том, как хорошо было бы сейчас кликнуть на помощь сына. И тотчас прогнал эту мысль. Детей у Худякова не было.

Деревня жила осенней страдой, и пока Худяков пересекал поля, она уже отужинала и погрузилась в крепкий, беспробудный сон. Худяков прошел по улицам, надеясь увидеть хоть один огонек, но все было погружено в безмолвие. Дома он молча прошел мимо жены, отыскал в сенях резиновые сапоги с ботфортами, старую штыковую лопату. Потом уже в горнице натянул на худые ноги шерстяные, грубой вязки носки, обернул портянками и, просунув в сапоги, негромко окликнул жену:

— Анна, водки у нас не осталось? Ты мне ее слей в какую-нибудь бутылку, с собой возьму… Утром вместо меня в сельсовете подежуришь, — строго добавил Худяков и вздохнул.

Трофим давно сдерживал этот вздох. Он родился еще там, в камышах, а теперь вот вырвался из-под самого сердца, и Анна поняла: стряслось с ее мужем что-то тяжкое и серьезное, и неспроста он достает из сундука поклеванную ржавчиной одноствольную «тулку», а с ней и единственный убереженный от сырости патрон с дробовым зарядом.

Степь пахнула на Трофима горькой осенней прелью. Был тот час, когда ночь наваливается на землю сплошным слоем тьмы и перепела, убаюканные тишиной, изредка вскрикивают спросонья, и все под ногами многозначительно хрустит и хоркает, будто идешь по живым спящим существам. Худяков шел, как с завязанными глазами, но видел все памятью. Он безошибочно добрался до скошенного ржаного поля, пересек его и вышел к речному изгибу.

Звезды, выступившие на глубоком холодном небе, чуть рассеяли темноту. Осока вышла из тумана, легкого, как белый тюль. Худяков коснулся рукой воды. Словно погладил ледяной бархат.

— Черт меня понес сюда, — пробормотал он.

Худяков часто ругал себя. Иногда вслух, когда поблизости не было людей. Ругал за неверно прожитую жизнь, за все промахи, какие совершил, живя на земле. А было их несчитанное множество. Но больше всего ругал себя Худяков за то, что сразу после демобилизации не остался в городе, как другие конармейцы.

Сорок лет тому назад при штурме Перекопа получил Худяков контузию и надолго залег в госпиталь. Когда выписался, решил осмотреть город, в котором пролежал почти год. Город ему понравился. Весь в зеленых садах, с рекой и красивыми девками. В военкомате ему предложили работу — любую, на выбор. Ее было так много, этой работы, после гражданской войны, что у Худякова разбежались глаза. Больше всего ему нравилось бывать в депо. Изувеченные снарядами паровозы стояли в тупиках. А живые толкали вагоны, пронзительно кричали перед семафором и звали в дорогу. Худякову в них нравилась сила. Может быть, от того, что сам он был хлипкий, а после контузии еще и кривобокий.

И остался бы он в депо, да позвала земля. Подкатило что-то к сердцу, и начало ныть и болеть оно, словно кто щипцами его защемил. Уехал Худяков к себе в Кулунду, женился на бездетной вдове и стал присматривать в колхозе за лошадьми. Так и прожил Худяков в деревне без малого четыре десятка. В Отечественную просился на фронт, но первый же врач в комиссии определил у Худякова кривобокость, и напрасно он щелкал крышкой именных часов за взятие Перекопа. На фронт его не взяли. А часы осмотрели все, кто был в военкомате. Массивная луковица российского мастера Павла Буре, а на крышке гравировка: «Бойцу Трофиму Худякову от командарма Фрунзе. За Перекоп. 1920 год».

…Худяков вздрогнул от боли, пробежавшей под коленом левой ноги, и снова чертыхнулся. Он знал — боль эта была предупреждением. Я здесь, говорила она, я жду.

Худяков стоял на берегу и без фонаря видел холмик песка, придавивший горло Боганке. Он слышал, как тяжело плещется в западне напуганная рыба, как жадно роет она песок, пытаясь пробиться к озеру. И Худяков поднял лопату. Песок в тусклом призрачном свете звезд походил на рыбью икру. Песчинки сухо шуршали, соскальзывая с лопаты, и этот шорох успокаивал, как успокаивает плеск ночного моря.

Худяков работал словно бы нехотя — экономил силы. Он срезал верхушку холмика и сел перекурить. Трофим с удовольствием ощущал тепло в ногах. Сапоги не пропускали воду, а тепло прогоняло боль. Правда, ступни ног немного поламывало, но это могло быть и от усталости.

«И надо же, до чего она живуча», — подумал Худяков о боли.

Боль вошла в Худякова из ледяной соленой воды Гнилого моря. Вошла и осталась на всю жизнь. Чем только не прогонял ее Худяков! Иногда ему казалось, что поразил он ее в самое сердце, сломал тончайшую иглу, и теперь уже никогда не ужалит она его. Но проходили дни, и затравленная лекарствами и жарким паром деревенской бани боль острыми клещами зажимала ноги и загоняла Худякова на печь. И там, укрывшись с головой овчиной, один на один Трофим схватывался с ней и всякий раз при этом вспоминал ту ночь перед Перекопом, когда встал он на связь через Гнилое море вместо сбитой снарядом вешки и простоял по грудь в ледяной воде пять часов, поднимая телефонный провод над головой, пока близким разрывом не швырнуло его на илистое дно моря. Но и теряя сознание, захлебываясь, он не выпустил из рук тонкий скользкий шнур — живую нить приказов Фрунзе.

…Песок больше не шуршал. Он был влажный, тяжелый и глухо шлепался о твердую землю. Худяков стоял по колено в воде, резко и сильно вгонял лопату в песчаную кашу под ногами, низко склонившись к запруде, трудно, с шумным придыханием распрямлялся и бросал лопату от себя. Ветер родной степи, ветер давно прошедших дней и воспоминаний слабо и грустно дул ему в лицо. Стрункие камышинки тоненько звенели, стукаясь головками друг о друга. В тихом воздухе отчетливо слышалось бормотание реки.