Александр Авдеенко - В поте лица своего

— Сама себя она обидела.

— Ясный корень… Выходит, дошли-доползли и до тебя сплетни насчет ее, это самое, и Булатова.

— Булатова?.. Первый раз слышу. Имей в виду, Егор Иванович: сплетнями не интересуюсь.

Говорил я сердито, но мой друг воспринял мои слова так, будто я ему сообщил что-то необыкновенно радостное.

— Ты умница, Саня! — воскликнул он. — Целиком и полностью, это самое, соответствуешь.

Больше мы с ним никогда не говорили о Тамаре.

В моем распоряжении остаток дня, вечер, вся ночь, рассвет и восход солнца. За это время я могу намотать на спидометре сотни километров, побывать на горном озере, в предгорьях Северного хребта. Могу мчаться по ночным дорогам или стоять на вершине горы и любоваться мириадами огней комбината и города.

Еще и десяти вечера нет, во многих домах уже все окна темные. Рано надо вставать рабочему народу, каждый ночной час ему дорог. Малолюдно даже у вокзала. Огибаю привокзальную площадь и попадаю на пустынный проспект Ленина. И тут вдруг почувствовал острейшую боль в пищеводе — будто акульи зубы вонзились в мои внутренности. Кое-как, согнувшись в три погибели, доехал до площади Ленина, вырулил ослабевшими руками на обочину, заглушил мотор и упал на оба передних сиденья. Долго полулежал на спине с закрытыми глазами, прижав руку к животу. Прошло, наверное, около часа, пока не полегчало.

Слышу чей-то грубый голос:

— Эй, работяга, чего дрыхнешь в такую хорошую ночь? Вставай, погутарь со мной.

Поднимаюсь, открываю глаза. У опущенного окна машины стоит женщина с дымящейся папиросой в зубах. В рабочем халате, в платочке.

— Ждешь кого-нибудь? Случаем, не меня?

— Может, и тебя… Куда ехать?

— На правый берег. Нам с тобой по дороге?

— Семь верст в сторону — не беда. Давай садись.

— Какой скорый и добрый! С чего бы это, а? Рублишко рассчитываешь содрать за проезд? Не надейся. Левых заработков не имею. В главной конторе ночной уборщицей вкалываю, еле концы с концами свожу.

— Садись, говорю, поскорее, а то, пожалуй, раздумаю.

— Ладно, так и быть, уважу я тебя, белоголовый, сяду.

Уверенно, по-хозяйски, расположилась рядом со мной, бесцеремонно выдохнула в мою сторону струю беломорского дыма, ласково посмотрела цыганскими глазами.

— Сладко ты спал. Извини, что разбудила. Хороший сон видел, а?

— Какой там хороший! Профсоюзное собрание, будь оно неладно…

Она хлопнула себя ладонями по коленям.

— Ну и ну! Двужильный ты. И наяву, и во сне живешь собраниями. При твоем возрасте надо прислушиваться, об чем на небесах балакают, а не тут, на грешной земле.

— Именно это самое я и делал: прислушивался к голосу с неба…

Она закурила новую папиросу.

— А ты, сиволобый, кой-чего соображаешь. Кури.

— Спасибо, я привык к сигаретам. Как тебя величают? Где живешь?

— Федора, по отчеству Федоровна, а по фамилии Бесфамильная. Кругом смешная — спереди и сзади. Чего же ты не смеешься?

— А почему я должен смеяться? Имя у тебя красивое, отчество тоже, фамилия редкая, никогда не забудешь.

— Ишь ты! Всем я смешная, а для тебя, скажи на милость, красивая. Спрашиваешь, где я живу? Между небом и землей. В поселке Каменка, на Железной улице, во дворе номер семь. Одинокая старушка приютила. Не родственница, не знакомая. Просто так. По десятке в месяц отрывает от моего шикарного жалованья. Да еще я ее, покровительницу, обстирываю и обмываю. Ничего себе живем, дружно…

— Как же получилось, что ты осталась без своего угла?

— Все было, да сплыло. Муж был. Молодой, красивый, ладный. Забрали его в самом конце войны. В первом же бою сложил голову. Вот как не повезло! Одно только письмо и прислал с передовой. Перед боем написал. Ночью. Я его и теперь перечитываю. Я Сеню любила, когда вышла за него замуж, а теперь в тысячу раз больше люблю. Мужиков много прошло через мою жизнь, а муж был один-единственный. Характер у меня — оторви да брось, физиономия не ангельская, сам видишь, нравом бешеная, а он, Сеня, сердечный мой муж, души во мне не чаял. Золотой был муж! Сперва, после похоронки, я, правду сказать, не шибко убивалась. Молодая да дурная была. И еще грудной сын отвлекал от горя. Уж как я холила маленького Сенечку, как тащила в люди! И вытащила. Ремесленное Сеня прошел. В доменщики пробился. Институт закончил. Жили мы с ним душа в душу, пока не объявилась эта… Увела, окаянная! Перекуковала, значит, она меня. Я про Катьку говорю. Пожила я с ними, с чужими, Сеней да Катькой, несколько лет, наревелась вволю, а потом взяла кое-какое свое барахлишко, мысленно попрощалась с Сенечкой: «Будь, сынок, счастлив, не поминай маму лихом» — и ушла к одинокой богомолке. Вот и вся моя история.

Она бросила потухшую папироску и тут же закурила новую.

— Смотри-ка, до чего я стала разговорчивой! Целыми днями молчу, а тут… И перед кем прорвало? Перед белоголовым мужиком, который храпит в машине. Ты что, старче, через силу работаешь? Спать дома некогда?

Не нужны ей мои слова. Самой хочется поговорить, отвести душу. Пусть рассказывает. Я спросил:

— Федора, а ты Головина, бывшего директора комбината, знала?

— Как же! Еще девчонкой познакомилась с ним.

— Как это было?

— Очень просто. Дело было зимой, в страшный мороз, в войну. Точу я снарядную головку. Одета в старенькую фуфайку, в ватные штаны. На голове артельный платок, выменянный на хлебные пайки. Надевали его только те девчонки, которые работали за станком. Друг дружке передавали, из смены в смену. Валенки тоже были артельные — на троих. Все девчонки стояли не на полу, как взрослые, а на деревянных подставках. На них ставили рабочих-недомерков, вроде меня. Малых ростом. Несовершеннолетних. Мы эти подставки называли пьедесталами. Ну, работаю я на своем пьедестале и чувствую — стоит позади меня кто-то. Оборачиваюсь, вижу — директор комбината Головин Иван Григорьевич смотрит на меня так, будто я ему родная. «Как тебя зовут, доченька?» В то время я была озорной, в карман за словом не лазила. Говорю ему, Головину: «Вот так папенька! Не знает, как зовут его дочку. Где ты был, пока я росла? Федора я». Девчонки хохочут, а я стою на своем пьедестале и спрашиваю: «А зачем вам, товарищ директор, мое имя? К ордену желаете представить? Или хлебную и сахарную премии выдать?» Девчонки опять загоготали. «Какого ты года рождения, Федора?» — пытал необидчивый директор. «Не знаю. Оплошала, не сделала зарубки на березе, в какой год и день появилась на свет». Иван Григорьевич, уходя, ни с того ни с сего обнял меня, поцеловал, будто я и в самом деле была ему родная дочь. Ну а вскоре, после того, как начались салюты в честь наших побед в Орле и на Курской дуге, пришел из Кремля Указ о награждении Федоры Бесфамильной орденом Трудового Красного Знамени. Вместе со мной получили награды и мои подружки. Вручал нам ордена Иван Григорьевич. Вот и все мое знакомство с ним. Последний раз я видела его в гробу. Провожала я его до могилы, ревела в три ручья. И теперь часто наведываюсь к нему. Постою над ним, поговорю — и легче станет…