Александр Авдеенко - В поте лица своего

Молчим.

— Вы и об этом ничего не знаете? — спрашивает. — Но я не о деньгах — я о его чести, совести…

Расплакалась, отвернулась от нас, села в поджидавшую ее машину и уехала.

Нам понадобилось много времени, чтобы прийти в себя. Глядя на рыхлый холмик, Егор Иванович тихо проговорил:

— Где твоя громкая слава? Почему ты при жизни заботился обо всем на свете, кроме одного — о доброй памяти в сердцах людей?..

Я мог бы, пожалуй, ответить на эти вопросы, но промолчал. Не нуждается Егор Иванович в моих словах. Сам все теперь понимает…

Мы покинули кладбище и поехали в «Березки». Весь вечер и ночь играли в шахматы, курили. Молчали. Кончали одну партию, начинали другую. И наконец выдохлись.

— Надо освежиться, — сказал Егор Иванович.

— Надо, — согласился я.

Мы вышли на улицу. Егор Иванович тяжело вздохнул.

— Чувствую, ты не сегодня так завтра распрощаешься со мной, с городом, домнами и улетишь к сыновьям и жене.

— Угадал, сенатор. Давно пора быть дома. Засиделся я тут…

— С кем же в шахматы буду сражаться? Эх, Саня, разбередил ты мне душу — и бросаешь одного.

— Как это одного? А Колесов? Колокольников? Отец и сын Крамаренко? Митяй Воронков? Саша Людников?

— Хорошие они ребята, но, это самое, сенатором не будут меня называть.

— Будут, не беспокойся!

Смотрим друг на друга и все, что не досказано, читаем во взглядах.

Был заревой час, прохладный, безветренный, росистый. Мы сели в «Жигули» и поехали в город. На фоне светлеющего неба резко выделялись белые утесы девятиэтажных домов. Пустынные улицы казались шире, чем днем. На листьях деревьев сверкали литые капли. Полумиллионный город еще крепко спал. На улице Горького, где живет Егор Иванович, я застопорил машину. Но мой спутник отчаянно махнул рукой:

— Давай вези куда-нибудь подальше! На закудыкину гору, что ли… Домой сейчас мне дорога заказана. Сна ни в одном глазу. И ты, наверное, не спешишь в «Березки».

— Да, и я тоже не железный. Где она, если бы только знать, эта таинственная закудыкина гора!

Прочертили полный круг по площади Орджоникидзе. Поднялись по проспекту Металлургов вверх, до площади Ленина. И тут и там еще безлюдно, но окна домов уже вспыхивают одно за другим и за занавесками проступают силуэты людей.

Первая смена, первая бригада комбината, насчитывающая тысяч двадцать горняков, доменщиков, сталеваров, прокатчиков, электриков, токарей, слесарей, инженеров, бухгалтеров, учетчиков, мастеров, готовится идти на работу. Зашумела, загудела в ваннах вода. Запахло, как мне кажется, теплым молоком, хлебом, яичницей-глазуньей, кофе, жареной картошкой.

На Комсомольской мы увидели молодого парня в клетчатой рубашке навыпуск, с непокрытой головой, с первой, наверное, за этот день сигаретой в зубах. Из молодых да ранних. Бодро случит каблуками по бетонным плитам. Спешит к трамвайной остановке. На Суворова уже человек десять шагало нам навстречу. На Карла Маркса — не менее ста. На Гагарина — добрая тысяча. Пока выбрались к стадиону, врезанному в центр города, вся первая бригада, все двадцать тысяч или сколько их там человек, была на улицах. Шли и ехали. Со смехом, шутками, обгоняя друг друга. Мужчины и женщины. Девушки и парни. Вереницы трамваев со звоном и грохотом, скрежеща на поворотах, высекая зеленые искры, мчались к проходным комбината. Туда же спешили и колонны автобусов. Оба главных перехода, переброшенных через водохранилище, южный и центральный, длиной с добрых два километра каждый, забиты до отказа. Машины и люди идут только в одну сторону — на северный берег, на котором привольно, глазом не окинешь, раскинулся комбинат. Ни одного человека, ни одной машины навстречу, с того берега на этот, с севера на юг. Все стремятся туда, к неугасимому заводскому огню…

Егор Иванович смотрел на все это покрасневшими от бессонницы глазами, долго молчал и вдруг заговорил:

— Еще вчера и Булатов шагал здесь, а сегодня… Эх!..

Мне надо было как-то откликнуться на слова моего друга. Но я не знал, что сказать. Помолчал и сказал о другом:

— Всегда хорош наш город. В любое время дня и ночи. Но на рассвете он прекрасен!

— И все! Больше у тебя нет никаких мыслей?

— А разве этого мало? Только глаза продрал — и уже радуешься жизни, бежишь ей навстречу, руки чешутся что-то хорошее сделать для нее!

— Гм… Похоже, ты собираешься жить вечно.

— Угадал — собираюсь!..

Егор Иванович строго молчал, вглядываясь в меня. Потом блеснул своей божественной улыбкой, толкнул меня в бок, засмеялся:

— Вот мы с тобой и приехали на закудыкину гору, откуда все видно как на ладони!

Смеюсь и я.

Доменщики и сталевары, идущие на работу, с удивлением смотрят на седоголовых мужиков и гадают: где, когда и чем успели они себя взбодрить в столь ранний час?..

Случилось так, что я сразу же увидел, как он появился невдалеке от гостиницы. Чем-то он сразу меня заинтересовал. В его облике не было ничего примечательного. Приземистый. Шагал неторопливо, чуть припадая на правую ногу. Неопределенное пятно лица.

Покамест он спускался по бетонной дорожке от ворот к гостинице, я пристально и очень неприязненно, как врага, рассматривал незнакомца. Никаких оснований для этого не было, и тем не менее… Интуиция? Телепатия? Мнительность? Душевная неурядица?

Когда он подошел совсем близко, я увидел его лицо, так сказать, крупным планом: на нем лежала тончайшая, паутинная, радиальная сетка морщин — будто паук выткал. Такие физиономии запоминаются раз и навсегда. Что за человек? Зачем я ему понадобился? Тревога, совершенно необъяснимая, росла. Я был уверен, что пришел он по мою душу.

Открыл дверь раньше, чем он позвонил.

— Вы, как я понимаю, ко мне?

С хмурым презрением он оглянул меня, и на его запавших бескровных губах появилась и сейчас же исчезла усмешка.

— Плохо вы себя понимаете. Лично вами не интересуюсь.

— Кто же вам нужен?

— Дмитрий Степанович Воронков. Мне сказали, он здесь, в гостинице.

— Был. Полчаса назад уехал.

— А куда?

— В управление комбината.

— Там сказали, что его не будет весь день. Ищи, значит, ветра в поле. Что ж, поищу. Такая моя доля.

И он пошел к воротам, сильнее, чем прежде, припадая на правую ногу.

Странная встреча. Не знаю, кто он, откуда, но уверен, что я с ним чем-то давно связан, что мне еще суждено встретиться с ним при каких-то чрезвычайных обстоятельствах.

Время утратило для меня свое истинное значение: прошлое переплелось с настоящим, недели превратились в месяцы, дни — в недели. То, о чем я рассказал, мне кажется, происходило в течение очень длительного периода. На самом же деле, я точно знаю, прибыл сюда всего каких-нибудь десять — двенадцать дней назад.

Время само по себе абстрактное понятие, когда не очеловечено, то есть не заполнено значительными событиями, мыслями, чувствами. Оно уплотняется или растягивается в зависимости от того, как и чем мы живем. Для обреченного на безделье, не имеющего общечеловеческой цели, пустопорожнего и один день в тягость. Кто работает в поте лица, кто одержим идеей, кто смолоду стремится к цели, кто проходит поле битвы жизни с серпом и молотом, оставляя на ней свои гордые следы, тот воспринимает дни и ночи, годы и десятилетия как единое мгновение, мгновение века, эпохи, не разделяя его на прошлое и настоящее.