Александр Авдеенко - В поте лица своего

Родился я еще при капитализме, на себе испытал всю его мерзость, принимал посильное участие в революции, в гражданской войне, закладывал первые камни в фундамент нашей красной державности, пережил вместе с государством и народом все наши взлеты, выстрадал все наши промахи и недостатки, прошел через огонь Великой Отечественной войны, дожил до космической эры, до социалистического содружества многих стран Европы и Азии — и все равно м о й век, такой емкий, такой долгий, кажется мне ужасно коротким. Хочется жить еще и еще. Приложить руку к тому, чтобы миллиардеры в Америке и на всей земле стали историческими музейными чучелами. К тому, чтобы по океанам и морям плавали только мирные корабли. К тому, чтобы уничтожено было оружие. К тому, чтобы исчезли государственные границы. К тому, чтобы вся красота человечества светилась на лице каждого человека. К тому, чтобы век Джона Смита, Ивана Николаева, Жана Пуатье, Чан Ван-ли, Судзуки Ямото удлинился в пять или шесть раз, а потом и до бесконечности.

Вот оно, совсем близко, рукой подать, в начале двадцать первого века, — бессмертие человечества, а я его не достигну: мой жизненный путь кончается у порога вечности.

Обидно!

Завидую вам, сыновья, внуки, правнуки.

Опять он, загадочный человек в короткополой шляпе, чуть припадающий на правую ногу, с паучьей сеткой морщин. Столкнулись тут же, в коридоре управления комбината, у двери кабинета главного инженера. Мне бы взглянуть — и мимо, но я кивнул, как старому знакомому, и спросил:

— Виделись с Воронковым?

— Еще нет. Недоступный товарищ.

— Он у себя. Я только что с ним разговаривал.

— Для других он у себя, а для меня отсутствует. Фамилия моя не понравилась.

— Не может этого быть! Что за фамилия?

— Фамилия как фамилия. Не хуже его собственной.

— Хотите, я сейчас же устрою встречу с Воронковым?

Ответил категорически, с вызовом:

— Нет! Я желаю встретиться с ним без посредничества. И не здесь, а дома, в семейной обстановке.

У странного человека и желания странные.

Вопреки моему ожиданию, ничего чрезвычайного не произошло. Чутье, стало быть, обмануло меня. Я забыл об этом человеке, как только перестал видеть его.

Какую бы большую должность ни занимал тот или иной человек, какими бы правами, чинами и званиями и возможностями ни обладал, какие бы чудеса ни творил, одно ему не подвластно: он не в силах отрешиться от самого себя, от своей истинной сущности — не быть тем, чем есть на самом деле: даровитым или бесталанным, с душой нараспашку или сдержанным и скрытным, всегда нетерпимым ко всему безнравственному или от случая к случаю чутким к чужой боли, или тугим на ухо, уважительным к людям, или равнодушным.

И еще. Давно по собственному житейскому опыту знаю, что трудно оставаться на высоте человеческого достоинства и тому, кто попал на самую высокую ступеньку служебной лестницы, и тому, кто очутился на самой низшей. И там и тут требуется человечность в самом ее чистом виде.

Вот какие мысли вызвал у меня завидно внушительный вид заместителя министра Дородных, который вновь появился в поле моего зрения.

Товарищ Дородных уже три дня живет на комбинате. Возглавляет делегацию Министерства черной металлургии, прилетевшей на похороны Булатова. Его товарищи вчера отбыли в Москву, а он остался «провентилировать» один чрезвычайной важности вопрос, как он сказал мне, пережевывая могучими челюстями жесткую отбивную. Заместитель министра ел и пил с завидным аппетитом. Все аккуратно подобрал, что подала щедрая на угощение Марья Николаевна. Ни единой капли подливы не осталось — подчистую подобрал хлебной коркой, так, что и мыть тарелку не надо. Румянощекий, с толстыми, маслянистыми губами, поблескивая веселыми и малость хмельными глазами, откинулся толстой спиной на спинку стула, сладостно втянул в себя дым первой утренней сигареты.

— Теперь, секретарь давай побалакаем, покалякаем, погутарим, потолкуем или как там еще…

И добродушно засмеялся, розовый, пышнотелый, вымытый до глянца, одетый во все новое и добротное, окутанный душистым дымом и едва уловимым ароматом армянского коньяка. Смеялся он без всякой причины, просто так: оттого, что жил на белом свете, оттого, что раз и навсегда, до конца жизни, обеспечен всем, что создает хорошее настроение людям, что не боялся никаких сложностей жизни. Такому человеку нельзя было не ответить его же монетой. Не хочешь, а все равно улыбнешься.

— О чем вы хотите поговорить? — спросил я.

— Как это о чем? Ты что, секретарь, в самом деле недогадливый или простака передо мной разыгрываешь?

Обижаться на такого грешно. Привычка, как известно, свыше нам дана. Около сорока лет Дородных командует, дает установки, повелевает, предписывает, разбирается, направляет людей на путь истинный. Некогда ему, да и нет желания себе в душу заглянуть, задуматься, все ли там в порядке так ли сам живет, как требует от других. Давным-давно отвык самого себя контролировать, вправлять самому мозги, снимать с самого себя стружку. Неприкасаемая для собственной критики личность. Не пошла ему впрок и трагедия Андрюхи. Ладно, не мне перековывать раз и навсегда откованного товарища Дородных. С ним позволительно разговаривать на его языке. Поиграем и дальше в его любимую игру: «Спрашиваешь — отвечаю».

— Недогадливость и простота, товарищ Дородных, мой давний недостаток, — сказал я. — Всю жизнь борюсь с ними и не преуспел… Так о чем вы хотите поговорить?

— Ну и хитрый же ты хохол, Голота! Насквозь тебя вижу.

— Завидую вашему глазу. А я близорукий, дальше своего носа ничего не вижу.

Дородных громко, от всей души, так, что в столовой задрожали окна, расхохотался.

— Правильно действуешь, секретарь! Сдачу, говорю, дал чистоганом. Ну, теперь мы квиты. Потолкуем на равных. — Согнал с лица дурашливость, положил локти на стол, уставился на меня бешено-веселыми, навыкате глазищами. — Кого вместо Булатова посадим? Свято место не должно пустовать ни единого дня. Я про директорский пост говорю. Есть у тебя соображения на этот счет?

— Есть! Свято место не пустует. На нем сидит Воронков.

Не то я сказал, не так. Не угодил товарищу Дородных. Розовое щекастое лицо его перекосилось, как от страшной зубной боли.

— Воронков не фигура. Чужое кресло занимает. Ростом не вышел. И годами. Директором легендарного комбината должен быть солидный мужик. — Он ударил себя в белую, выпуклую, как у кормилицы, грудь. — Вот таким, вроде меня.

И опять расхохотался. Себя не побоялся высмеять. Вот такой беспощадно объективный, многогранный деятель. Тошно мне стало играть в его игру, и я сказал:

— Вы, товарищ Дородных, говорите о чрезвычайно серьезных вещах в непривычном для меня стиле.