Петр Капица - Неслышный зов

— Скажи, что ты писала о родителях в анкетах?

— То, что знала, — ответила Туся. — Отец мой — кустарь-одиночка, мать — домашняя хозяйка.

— А как же ты объяснишь вот это? — и Рубинская не без торжества показала шляпу с золотым тиснением.

У Туей запылали щеки. Растерянно поглядев на всех, она сказала:

— Ребята, это липа для торгового престижа. Отец кустарил в одиночку. Он покупал фетровые колпаки, делал из них модные шляпы и ставил это дурацкое тиснение, чтобы покупатели думали, что у него в Лондоне есть брат фабрикант. А вообще-то брата и в природе не было.

— Значит, твой отец был не только кустарем, но и обманщиком торговцем?

— Я не отвечаю за чудачества отца. Кустари, как известно, чаще всего сами реализуют свою продукцию.

— У отца был магазин?

— Нет, он продавал шляпы в мастерской.

— Почему ты вступила в комсомол не в своем городе?

— В Краснодаре меня бы не приняли. Я уехала сюда к тете и поступила на текстильную фабрику, у меня два года производственного стажа. Принимали как ударницу обмоточного цеха.

— Ты стала обмотчицей, чтобы в анкете писать «рабочая».

— Ну и что? Я действительно была рабочей.

С Тусей Тим поступили сурово: за неправильные сведения о социальном положении исключили из комсомола и обратились к ректору института с требованием отчислить из состава студентов.

Через неделю так же поступили и с Семеном Крупником. Кто-то из Гомеля написал, что его дед — бывший лабазник, а отец — служитель синагоги, арестованы за незаконную скупку серебра. Сведения анонимки проверили. Они подтвердились. Крупника вызвали на срочное заседание бюро и ошеломили вопросами.

Рослый, с бычьей шеей, Семен твердил свое:

— Я не отвечаю за отца и деда. Нарочно ушел из дому, чтобы не жить с ними. Почти три года работал на сплавке леса.

— Но в анкетах значится, что отец — служащий?

— Да. Он служил сторожем в синагоге и для богомольных евреев приготавливал кошерное мясо — за пупки резал кур. Но об этом стыдно писать.

— А обманывать комсомол не стыдно?

— Я не обманывал… просто не уточнял.

Разговор был столь резким, что парень прослезился. Это никого не разжалобило. И Роману такое положение казалось нормальным. Но потом, когда Семена Крупника исключили из комсомола, он почувствовал угрызения совести. «Ведь так же могут поступить и со мной. Стоит только кому-нибудь написать, что мачеха была торговкой, связной у бандитов, и отнимут комсомольский билет. Но у меня отец — член партии… я не отвечаю за поступки ненавистной Анны, — возражал он самому себе. И тут же отвечал: — Но ты о ней ничего не писал в анкете и в автобиографии, потому что глупо было бы марать свою жизнь делами мачехи».

Эти размышления оставляли в душе неприятный осадок и затаенную тревогу. Когда в очередной раз разбирали дело Коковцева, у которого отец имел в деревне крупорушку, а в анкете значился середняком, Громачев встал и сказал:

— Владелец крупорушки не обязательно должен быть кулаком, если агрегат обслуживался только силами семьи.

— Тогда надо было хотя бы написать «зажиточный крестьянин», — возразила Рубинская. Все анкетные дела поднимала она и требовала суровости. Ее уже побаивались.

— Если за неточность или описку в анкете будем исключать, то у нас не много останется комсомольцев.

— А если будем либеральничать — самих выгонят, — вдруг вставил Лапышев.

Юре было хорошо: он вырос в детдоме, в анкете писал: «Родителей не помню, их социального положения не знаю». Подкопайся к нему!

— Тогда надо еще больше ожесточиться и исключать из партии бывших дворян. А они стали профессиональными революционерами, шли на каторгу, за революцию жизнь отдавали. Далеко зайдем.

— Ишь куда загнул! Мы судим не за то, что кем-то был, а за то, что утаивал.

Но Коковцева все же не исключили, а дали лишь выговор и предложили исправить анкету.

После бюро Громачев и Лапышев пошли домой пешком, чтобы хоть немного побыть на воздухе. По пути Роман спросил:

— Слушай, Юра, у тебя нет ощущения, что Рубинская своей активностью загоняет нас в угол и заставляет действовать так, как ей угодно? Она вынюхивает, выискивает порочащих предков и заставляет нас ожесточаться против тех, кто порвал связи с родителями. Многие из них стали честными работягами. Ведь бытие определяет сознание, а не прошлое деда или бабки.

— Так-то так, Рубинская, конечно, стервозная баба, но я, отсекр, вынужден поддерживать ее стремление очистить комсомол и институт от чуждых, ненадежных элементов. Этого требует классовая справедливость. В прежние времена тебя бы не допустили к высшему образованию. Со свиным рылом не суйся в калашный ряд. Почему же мы должны быть снисходительны к выходцам из дворян, купцов, кулаков? Так что я сознательно не останавливаю Рубинскую. Пусть проявляет бдительность, расшевеливает благодушных. Ею прямо какой-то бес руководит.

— Имя беса известно — стремление выделиться из массы, обрести популярность и… сделать карьеру. Может быть, занять твое место. Знает, что отсекру положена повышенная стипендия. Она ведь ни от чего не отказывается.

— Ты, по-моему, преувеличиваешь, просто у нее прорва энергии, которую некуда девать. Возьмись переключить ее на себя.

— Нет уж, брат, даже на необитаемом острове я бы обошел ее стороной. Пяткин говорит, что эта краля с хитрым заводом. Хотя глаза и зеркало души, но ему встречались отъявленные стервы с невинным лицом и безмятежно голубыми глазами.

— Пяткин, конечно, крупный знаток женской души. Но не злословит ли он потому, что его начисто отшили? А это обидно, приязни не вызывает. Слушай, Роман, а почему мы не привлекаем его к активной деятельности? Он бы мог интересные вечера устраивать, физкультурой руководить. Обязательно поговори, хватит ему вола вертеть.

— Попробую вовлечь, но навряд ли получится, он считает себя переростком. Пора, говорит, в ветераны переходить.

На следующий день Громачев поймал в коридоре Пяткина, завел разговор о его включении в комсомольскую работу.

— С удовольствием… Сам хотел поговорить с вами, — стал уверять Степан. — Но у меня такой камуфлет получился, что скоро на бюро драить и песочить будете, вплоть до исключения.

— Не треплись. Что ты такое мог сотворить?

— Надеюсь, ты не продашь меня? Буду предельно откровенен, но, учти, только с тобой. Писателям в такие истории нужно вникать. Помнишь, Кирпичников приглашал меня колодец чистить? Так я отомстил ему за всех отстающих по математике. Скоро кляузное заявление принесет…

И вот что Пяткин рассказал по секрету:

— Человек никогда не знает, где ему уготовлена ловушка. Сам Кирпичников на дачу не поехал, сунул мне десятку и сказал: «Там жена вас ждет». Еду в поезде и думаю: какая-нибудь мымра профессорская встретит. Будет ходить по пятам, наблюдать, чтобы не спер чего, и нудить. Нахожу дачу в переулочке, нажимаю электрическую кнопку в калитке… и вдруг чудо! Выходит на крыльцо молодая улыбчивая крепышка. На вид — меньше тридцати. На ней сарафанчик пестрый и шлепанцы. Мы все в этом мире рыщем в поисках подружки, которую не суждено найти. А тут открывает калитку та, о которой давно мечтал. Глаза живые, прозрачные, словно изумруды. И фигурка точеная. Явная физкультурница. У меня ноги к земле пристыли; казалось, кондрашка от неожиданности хватит.