Петр Капица - Неслышный зов

Институт оживал. Внизу несколько раз хлопнула входная дверь. Где-то за стеной зажурчала вода. Пора было надевать куртку и уходить. И тут Худяков почувствовал, как заныл желудок и пересохло во рту.

«Эх, зря я вчера отдал Пяткину рубль, — подумал он. — Теперь стреляй у других. Домой уже не попадешь. Мамуля, наверное, беспокоилась».

Когда Худяков спускался по лестнице вниз, ему почудился голос матери. Плача, она, видимо, жаловалась гардеробщицам:

— Всю ночь ищем… В милиции были, в больницу, в морг ездили… Может, у вас что известно?.. Толя Худяков… Да, студент первого курса… Высокий, худенький такой.

«Ну конечно мама! Чего ей взбрело приходить сюда? В какое дурацкое положение она ставит меня?»

— Мама, ты почему здесь?

Мать, увидев сына живым, бросилась обнимать его и целовать.

— Тосик, миленький, я чуть с ума не сошла… У отца сердечный припадок. Где ты всю ночь пропадал?

— Успокойся… Не плачь, успокойся.

Толя, чтобы не собирать около себя студентов, отвел мать за дальние вешалки, вытер ей слезы и, оглянувшись по сторонам, шепотом сообщил:

— По комсомолу секретное задание. Телефона не было, предупредить не мог… Запретили. Все опасное уже позади. Я свободен. Если у тебя есть тридцать копеек, то я забегу в столовку позавтракать.

— А вас что, даже не покормили?

— Нельзя было… Глаз не сомкнули.

— Тогда немедля иди домой спать… Тебя должны отпустить. Так же можно извести себя!

— Мама, не вмешивайся в наши дела, мы уже взрослые. Такие, как я, в гражданскую войну полками командовали.

Мать с обожанием глядела на повзрослевшего сына, затем обняла его и вновь осыпала поцелуями. Успокоясь, она вытащила из сумочки рубль и сказала:

— Поешь как следует… Попроси чего-нибудь горячего… И обязательно молока. Как окончатся занятия — сразу домой. Побегу успокою отца.

— Хорошо, мамочка, сегодня я не задержусь.

Толя вывел мать на улицу и, вернувшись, помчался в столовку. Предстояла еще встреча с Рубинской. Надо было хорошенько заправиться, чтобы не выглядеть жалким юнцом.

«Но молоко пить унизительно, — подумал он, — закажу черный кофе».

Постепенно все студенты комсомольской сотни устроились в необходимые им подгоночные группы, вникали в трудные предметы, на зачетной сессии сдавали пройденное не хуже бывших девятиклассников.

Себя Громачев к прилежным студентам не относил. И учил не все одинаково, а выбирал лишь то, что пригодится ему в дальнейшей жизни. После первой зачетной сессии у него остался хвост по аналитической геометрии. Роман никак не мог представить себе линию в пространстве, хотя не жаловался на отсутствие фантазии. Особенно его подвела новая ветвь аналитической геометрии — дифференциальная геометрия, возникшая от применения методов бесконечно малого. А сокурсница, тихоня Оля Воробьева, по выражению Пяткина мало что «пендрившая» в высшей математике, вдруг сдала аналитическую геометрию на «отлично» и в подгоночной группе объясняла, как возникают геометрические образы, выраженные уравнениями.

— Будущая Ковалевская! — определил Пяткин. — Сперва шарики слабовато крутились, теперь получили математическое направление. Молодец, деваха, дай я тебя расцелую!

Но Оля уклонилась от пяткинских поцелуев, так как приняла похвалу за насмешку. Она знала, что не отличается ни ростом, ни статностью. В зеркале она видела, как худа и бледна. И нос у нее был вздернутый, в веснушках. Не зря зовут Воробьихой.

Олю все поздравляли, только Рубинская словно была уязвлена успехами тихони. Она вызвала Воробьеву в комитет комсомола и официально сообщила:

— Легкой кавалерии известно твое унизительное поведение.

— Какое?

— Ты нанялась в батрачки к весьма подозрительному человеку из бывших. Тебя не смущает его высокомерие?

— Нет, — ответила Оля. — Он только кажется таким, а вообще человек добрый.

— Все же я вынуждена тебя предупредить: прекрати якшаться с выходцами из чужого нам мира, а главное — прислуживать. Ты ставишь в унизительное положение не только себя, но и комсомол.

— Я не якшаюсь и ничего не ставлю. У меня более…

Внезапный спазм сжал Оле горло и помешал закончить фразу. Она выскочила из комитета и уже в коридоре дала волю слезам.

У спортзала она наткнулась на Лапышева и Громачева, хотела проскользнуть мимо, но они остановили ее.

— Ты почему заплаканная? — поинтересовался Лапышев.

— Я никогда не унижала комсомол. У меня просто нет выхода… Пошла в уборщицы, потому что болеет мама, на тридцать пять рублей стипендии нам не прожить.

— А кто тебя попрекает? — недоумевал Юра.

— Рубинская. Разве она не от вашего имени вызывала в комитет комсомола?

— Я не просил ее. Любой труд не может никого унизить. Так что у комитета комсомола нет к тебе претензий. Есть лишь вопрос: ты действительно консультировалась у гардеробщика?

— Да, он лучше, чем Кирпичников, объясняет.

— Вот это номер! Почему же он не пошел в преподаватели, а инвалидами командует?

— Потому что сам инвалид. И, по моим наблюдениям, немного свихнулся на бесконечно малом. Живет в мире математических образов и выкладок.

— Любопытно! А что он в свой гроссбух записывает? — поинтересовался Громачев.

— Не знаю, не заглядывала.

— Математическими формулами стихи пишет, — пошутил Лапышев. — Ты же сам говорил, что он на литгруппу ходит.

Секретарь комитета комсомола и его заместитель не проявили должной бдительности. Им казалось, что чудачества гардеробщика не заслуживают внимания. Их волновали дела студенческие. Несмотря на строгости приемных комиссий, в институт все же проникли дети бывших дворян, нэпманов, служителей церкви. Если удавалось кого-нибудь разоблачить, с ними расправлялись молниеносно, как с людьми, незаконно рвущимися к высшему образованию.

На втором курсе училась Туся Тим. В бюро факультетской ячейки силикатчиков она была техническим секретарем, старалась подражать комсомолкам времен гражданской войны. Ходила в гимнастерке, курила, могла сказать парням крепкое словцо, сплясать «яблочко» и спеть озорную частушку.

Рубинской что-то в ней не понравилось. Она проверила на правах легкой кавалерии институтскую анкету и послала запрос на родину Тим — в краснодарский горком комсомола. Вскоре оттуда пришла посылка с подержанной фетровой шляпой, на внутреннем кожаном ободе которой красовалось золотистое тиснение: «Братья Тим. Лондон». В приложенной записке сообщалось, что до революции и в первые годы нэпа Семен Тим торговал шляпами, а его две дочери учились в местной гимназии, ставшей школой второй ступени.

По требованию Рубинской было срочно собрано бюро. На заседание вызвали Тусю Тим. Вопросы со сноровкой следователя задавала руководительница легкой кавалерии.